Никогда в жизни Игар не видел ничего подобного. То есть видывал, конечно, рассветы — но такого фейерверка на его долю не выпадало, и он решил не без основания, что больше и не выпадет. Так, улыбка жизни, мир глазами Тиар…

Солнечный диск взлетел. Цветные огни погасли; теперь это были просто капли влаги, которые скоро высохнут, сожранные лучами. Мимо сидящих на обочине Игара и Тиар проскрипела первая телега, и возница покосился мрачно и с недоумением.

— Вот и все, — сказала Тиар, и Игар понял вдруг, что она счастлива. — Вот и все, Игар… И больше ничего не надо. А теперь можешь продавать меня… Хоть в балаган.

— Нет, — он вдруг почувствовал себя вором, которого застали на месте преступления. — Нет, что ты… Нет…

— А зачем же я тебе нужна? — удивилась Тиар. — Ты искал меня… Но не надо говорить. Дай, я посмотрю… на шмелей.

— Я искал тебя, потому что ты Тиар! — ее рассеянная небрежность почему-то страшно его задела. — Какая бы ты ни была… Ты Тиар!

— Или Диар, — отозвалась она беспечно. — или Деор… Имя мне придумали. Придумали, потому что я свое собственное — забыла, да…

Он почувствовал, как кровь отливает от щек:

— Но… нет! У тебя… родимое пятно на лопатке, как ромб!

Она обернулась. Глаза ее были огромные — и совсем черные, как деготь.

— Я не хотел тебя обидеть, — пролепетал он жалобно. — Тиар… Я не хотел…

Она вдруг улыбнулась. Так могла бы улыбнуться королева, одаривая милостью своего смиренного подданного:

— А… ты посмотри. Подними кофту и посмотри…

Она повернула голову. Совершенно царственным жестом; в какую-то секунду ему померещилось, что диск солнца — монета, на которой вычеканен ее гордый профиль.

От города бежали, размахивая суковатыми палицами, два старика с головами, одинаково повязанными шарфом. Один был чуть ниже — а в общем, совершенно одинаковые.

— Прости, — прошептал он униженно.

Ее одежда путалась у него под руками. Под кофтой была сорочка, чистая, даже, кажется, накрахмаленная, но единственный крючок зацепился за что-то и не желал отпускать…

Старики бежали, и идущие по тракту люди в ужасе шарахались от палок и грязных, захлебывающихся ругательств; Игар мельком подумал, что это они крахмалят ей сорочку. Каждый день?..

Крючок оторвался.

Узкая, как лезвие, белая спина с рядом острых выступающих позвонков. Он провел по ним ладонью — чуть касаясь, прося прощения…

И поднял сорочку выше.

Обе лопатки ее были чистые. Обтянутые молочно-белой, какой-то даже голубой холодной кожей.

* * *

Удивительно, но Илаза ждала прихода сумерек. Ждала появления убийцы; сидела, прислонившись спиной к широкому стволу, жевала травинку и смотрела, как опускается солнце. ТОТ появлялся, как правило, еще засветло, в нехороший час, когда у многих неспокойно на душе — между уходим дня и приходом вечера. На грани. В сумерках, одним словом. Илаза ждала.

Она оглядывалась и прислушивалась — и все равно появление тени застало ее врасплох. Привычный испуг, мороз по коже; усилием воли она взяла себя в руки. Подняла глаза. Попросила серьезно:

— Можно… поговорить? С вами?

Чуть заметное сотрясение веток. Хорошо, что она не видит собеседника. Она боится его увидеть. Его присутствие и так слишком ощутимо.

— Я… вы знаете, я чем угодно готова поклясться, что больше не убегу. То есть не попытаюсь…

Она запнулась. С кем она беседует? С говорящим пауком?!

— Я… дождусь Игара. Игар удачлив. Он все сделает, как обещал. Я не буду больше бегать, драться… Я только хочу попросить.

Она замолчала. Тишина. А вдруг все это время она разговаривала со случайной белкой?!

Она поднялась. Огляделась; сделала несколько неуверенных шагов:

— Вы… здесь? Вы слышите?

— Конечно, — негромко сказали у нее за спиной, и сердце бухнуло, как обернутый мешковиной молот.

— Не бойся… Я запугал тебя. Больше не буду. Все.

Она улыбнулась — жалобно и недоверчиво:

— Я… хотела попросить.

Слова просьбы приготовлены были заранее. Доведя до конца всю красивую длинную фразу, Илаза снова улыбнулась — с трудом. Зачем себя насиловать, если он за спиной, то все равно не видит ее улыбок… а видит, так не понимает… а губы трескаются и болят…

— Нельзя, — серьезно отозвалось переплетение ветвей.

Она почему-то ждала, что он не откажет. Улыбка прилипла к ее губам, сделавшись совсем уж нелепой:

— А… почему?..

В темнеющих кронах тихонько треснул сучок. Вряд ли он сломал его случайно — скорее всего, щелкнул специально для Илазы, чтобы обозначить свое теперешнее местоположение.

— Ты видела курильщиков «рыбьей гривы»?

Илаза вспомнила. «Рыбью гриву» курила старая экономка, давно, еще в Илазином детстве. У нее были странные, будто подернутые пеленой глаза; девочка ее опасалась. Не кухне говорили, будто у экономки гниют мозги и скоро полезут из ушей. Илаза боялась — и все же с нетерпением ждала этого момента; к сожалению, экономку выгнали прежде, чем мозги ее догнили окончательно…

А еще на базаре. Там они сидят в особом ряду, с трубками до пупка, серолицые, дурно пахнущие…

— Хочешь быть, как они?

— Нет, — ответила Илаза, прежде чем даже подумать.

— Потому нельзя. Я понимаю, что тебе было хорошо, когда я тебя ужалил… Но каждый день нельзя. Учись радоваться жизни просто так — без моей помощи… Небо светлое, ручей чистый… Еды вроде хватает…

— Что ж тут радостного, — прошептала Илаза чуть слышно. Несколько минут прошло в молчании; потом ее вдруг осенило:

— А вы откуда знаете про курильщиков «рыбьей гривы»?!

Она тут же испуганно осеклась. С кем она все-таки говорит?!

Над ее головой тихонько скрипнул смешок:

— Не бойся…

— Вы что… человек?

— Нет. Ты разве не заметила?

Она присела. В последних словах ей померещилась угроза.

— Так. А тебе интересно, кто я?..

Илаза молчала. Странно и дико. Разговор в лесу с кровососущим страшилищем. «Кто?» — да паук же, огромный паук… Будто возможны в мире такие твари…

Она вспомнила расправу с отрядом, посланным ее матерью. Эти опутанные паутиной тела… А она ведь терпеть не могла рыжего Карена. За то, что ее мать… Все знали и делали вид, что так и надо. А Карен смеялся над ее, Илазы, злостью. А теперь тело Карена заброшено далеко в лесу — и даже не похоронено…

Она подняла голову. Из-за ветвей звезды Хота не разглядеть; даже если вообразить, что когда-нибудь она выберется отсюда — прежней Илазой она уже не будет никогда. И не увидит мир таким, как раньше.