— Свидетелем чего? Того, что Джоэла Флинта больше не существует?

— Отчасти. Но главным образом свидетелем первого, старого преступления — того, при котором умер синьор Канова. Он хотел, чтобы нашли именно этого свидетеля. Поэтому он его не похоронил, не запрятал получше и поглубже. Как только тело было бы найдено, он бы раз и навсегда не только разбогател, но и освободился, избавился не только от синьора Кановы, который предал его, скончавшись восемь лет назад, но и от Джоэла Флинта. Если бы мы даже нашли тело прежде, чем ему удалось уехать, что бы он, по-вашему, сказал?

— Ему бы следовало чуть посильнее изувечить старику лицо, — сказал шериф.

— Вовсе нет, — возразил дядя Гэвин. — Что бы он сказал?

— Ладно, — согласился шериф. — Так что?

— «Да, я прикончил его. Он убил мою дочь». Ну, а вы бы что сказали, вы, блюститель закона?

— Ничего, — помолчав, ответил шериф.

— Ничего, — повторил дядя Гэвин. Где-то залаяла собачонка; потом на шелковицу, что росла на заднем дворе, прилетела совка и начала кричать жалобным дрожащим голосом, и, наверное, зашевелились все пушные зверьки — полевые мыши, опоссумы, кролики, лисицы, и безногие позвоночные тоже — они принялись бегать и ползать по темной земле, которая под звездами засушливого лета была именно темной, а отнюдь не мрачной и пустынной. — Это одна из причин, почему он его не запрятал.

— Одна? — переспросил шериф. — А вторая?

— Вторая причина и есть настоящая. Она никак не связана с деньгами; он, вероятно, не смог бы ей противостоять, даже если б захотел. Это его талант. Сейчас он скорее всего сожалеет не о том, что его поймали, а о том, что его поймали слишком рано, прежде чем было найдено тело, и он получил бы возможность опознать его как свое; прежде чем синьор Канова, исчезая за его спиной, успел помахать своим блестящим цилиндром, отвесить поклон бурно аплодирующим изумленным восторженным зрителям, повернуться, пройти еще шага два-три и затем окончательно исчезнуть за огнями рампы — уйти, скрыться навсегда. Подумайте, что он сделал: признался в убийстве, хотя мог, вероятно, спастись бегством; оправдался в нем после того, как был уже опять на свободе. Потом нарочно заставил нас с вами явиться к нему и, в сущности, стать его свидетелями и поручителями при завершении того самого акта, который, как он знал, мы пытались предотвратить. Что, кроме величайшего презрения к человечеству, мог породить такой талант, как у него? И чем успешнее он применял свой талант, тем больше возрастало это презрение. Вы же мне сами сказали, что он никогда в жизни ничего не боялся.

— Да, — подтвердил шериф. — Даже в Библии где-то говорится: Познай самого себя[98]. Разве нет еще какой-нибудь книги, где бы говорилось: Человек, страшись самого себя, своей дерзости, тщеславия и гордыни? Вы должны знать, вы же ученый человек. Ведь вы мне сами сказали, что амулет на вашей часовой цепочке именно это самое значит. Так в какой же книге это говорится?

— Во всех, — ответил дядя Гэвин. — То есть, я хочу сказать, в хороших. Говорится по-разному. Но во всех хороших книгах это есть.

Проклятое наследие прошлого

Зимой 1940 года на семью Фолкнеров обрушилась беда. Умерла Мамми Калли, няня, вырастившая Фолкнера и его братьев, помогавшая потом растить его дочку Джилл. В том году ей должно было исполниться сто лет. Для Фолкнера она была воплощением самых лучших, самых ценных человеческих качеств — бесконечной доброты, самоотверженной любви, бескорыстной преданности. Свою новую книгу Фолкнер выпустит с таким посвящением: «Мамми, Каролине Барр, Миссисипи (1840–1940), которая была рождена в рабстве и которая подарила моей семье верность, не знавшую границ и не рассчитанную на возмещение, а моему детству безмерную привязанность и любовь».

Думая над жизнью и судьбой Мамми Калли, Фолкнер обращался мыслью к прошлому Юга вообще, к драматической истории отношений между белыми и неграми, к этому проклятому прошлому, которое и сейчас тяготеет над новыми поколениями. И у него возникла идея написать цикл рассказов, в которых проследить историю взаимоотношений негров и белых на примере семьи потомков плантатора, одного из основателей Йокнапатофы, Карозерса Маккаслина. У него уже был опыт объединения цикла рассказов в книгу, обретенный при работе над книгой «Непокоренные».

Правда, на этот раз у Фолкнера не было ни четкого плана книги, ни выстроенного сюжета, вращающегося вокруг одного героя, и работа над новой книгой шла очень трудно. Но писатель верил в грядущий успех. «Я думаю, что это хороший замысел, — писал он своему издателю Хаасу. — Это нечто похожее на историю Гека Финна — обычный мальчик лет двенадцати-тринадцати; большой, добрый, отважный, честный и совершенно безответственный белый с умом ребенка; старый негр, слуга семьи, своевольный, ворчливый, абсолютно бессовестный и впавший в детство, и проститутка уже не первой молодости, обладающая незаурядным характером, благородством и здравым смыслом, и украденная скаковая лошадь, которую никто из них в действительности не собирался красть».

А в Европе тем временем бушевала Вторая мировая война. Фолкнер очень болезненно воспринимал сообщения о том, что гитлеровские войска захватили Бельгию, заставили английские войска бежать из Дюнкерка, разгромили французские армии. В эти дни он писал Хаасу: «Что за проклятое время! На днях я вытащил свою военную форму. Я могу застегнуть ее, хотя прошло с тех пор двадцать два года, крылья выглядят так же воинственно, как когда-то. Когда я снял эту форму в 19-м году, я поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни ради кого бы то ни было я не надену ее опять. А сейчас не знаю. Конечно, я принесу не много пользы, вряд ли выдержу более двух минут в бою. Но так думать легче, потому что то, что будет после этой войны, не стоит того, чтобы жить». Мысль о победе фашизма была для Фолкнера непереносима.

В рассказе «Осень в дельте», где действие происходит в 1940 году, есть такой обмен репликами между мужчинами, которые направляются на охоту и по дороге говорят о войне. Один из охотников спрашивает: «А если Гитлер добьется своего? Или какой-нибудь Йокагама, Пелли, Смит или Джонс — шут их знает, как они у нас будут зваться!» А старик Айк Маккаслин в ответ высказывает убеждение, которое, видимо, разделял и Фолкнер: «Я что-то не помню, чтобы в нашей стране не хватило защитников, когда в них возникала нужда… Страна у нас побольше и посильнее будет, чем любой ее враг и даже свора врагов внутри