– Лилька! Ты? Ты помнишь? Ты меня помнишь?

Она засмеялась – и смех был такой же: единственный, судорожный, как плач, с промежуточным всхлипом, замирающий в конце от нехватки воздуха.

– Помню? Шурик, да я все забыла, до последней нитки, кроме тебя. Вот слово даю, ничего и никого не вспоминаю, а ты как живой!

– Да я и правда живой! – И он услышал новый взрыв смеха.

– Да я слышу, что живой, просто я глупость сказала. Ты знаешь, чего я тебе звоню?

– С днем рождения поздравить?

– Да что ты, я и не знала! Поздравляю! Тридцать? Да что я спрашиваю, конечно, тридцать! Я завтра буду в Москве! Представляешь?

– Ты шутишь! Завтра?

– Ага! Сутки. Я из Парижа в Токио лечу – через Москву! Я тебе раньше не звонила, думала, визу не дадут и придется в транзитной гостинице сидеть, а визу дали! Так что встречай завтра.

– Завтра или сегодня? – ошалело переспросил Шурик.

– Завтра, завтра…

Она продиктовала номер рейса, время, велела встречать в аэропорту и повесила трубку.

Оскорбленная Светлана вышла из Шурикова подъезда с намерением немедленно ехать домой, принять ванну и выпить сорок заготовленных таблеток. Но передумала: сначала надо было выяснить, что это за бровастая баба. Светлана заняла удобную позицию в подъезде напротив. Ждала недолго. Соня вышла очень скоро, пошла к автоматной будке, кому-то позвонила, говорила минуту и, выйдя из будки, пошла пешком к Белорусскому. В метро не села, а углубилась в какие-то переулки, куда невидимая Светлана ее и проводила: переулок назывался Электрический, дом одиннадцать. Хлопнула дверь на втором этаже, и Светлана поехала домой, зная, что перед ответственными действиями надо немного отдохнуть.

Светлана вошла в комнату. Села за стол и зажгла на ощупь маленькую лампу. Под столешницей был тайник, маленький ящик с петлей. Когда-то бабушка хранила в нем продуктовые карточки и старые квитанции за всю жизнь. Теперь она достала оттуда литовскую книжечку в пестром кожаном переплете, но вовсе не «дневничок» – никаких лирических заметок, а сугубо деловой журнал наблюдений: только даты, точное время, событие, мелким почерком заполненные страницы со своим наивным секретным шифром, в котором красными кружками обозначались их любовные встречи (за последний год их было четыре), синими кружками – Шуриковы деловые свидания, а двойными черными – подозрительные. Визиты к покойной Валерии – по наитию – она отмечала двойной черно-синей обводкой.

Почти восемь лет Светлана вела этот журнал, но ей никогда не приходило в голову полистать его, вдуматься в записи.

Книжечка эта могла бы представлять большой интерес для лечащего врача: периоды активной слежки, когда она посвящала этому виртуозному занятию по многу часов каждый день, сменялись относительным бездействием: в дневничке случались пробелы, как будто Светлана забывала о Шурике на целые недели. Обычно такие пробелы следовали непосредственно за красным кружком. Последний красный кружок поставлен был больше двух месяцев назад.

Теперь Светлана всматривалась в старые записи. Что-то вычисляла, сопоставляла: оказалось, что за эти годы было четыре всплеска их отношений, когда Шурик регулярно приходил к ней в неделю раз, и это длилось то три месяца, то четыре. И вдруг ее как ожгло: в книжечке были отмечены только события, касающиеся Шурика, а четыре суицидные попытки, которые у нее были за эти годы, она не отмечала. Но если их вставить – она поставила четыре жирных карандашных креста, – то видно, что регулярно он ходил к ней именно после этих неудавшихся самоубийств.

Боже! Как не догадалась она раньше! Он хуже, в сто раз хуже, чем подлец Гнездовский или предатель Асламазян, потому что он-то прекрасно знает, что ее здоровье и сама жизнь зависят от него! Так почему же он ходил к ней только после того, как она пыталась уйти из жизни? Какая жестокость! А может, он просто сумасшедший, и ему, чтобы любить ее, надо ощущать, что ее жизнь в опасности?

Нет, теперь она прозрела, и эти черные карандашные кресты все объяснили ей: она не даст больше ему распоряжаться ее жизнью. Она отбросила книжечку, встала, подошла к окну, отодвинула плотную портьеру, и комната озарилась белым ртутным светом. Полная луна стояла прямо против окна, как будто ожидая, пока отодвинется портьера.

Металлические предметы, лежащие на столе, вовсе не видные в слабом свете лампы, сверкнули: серебряная ложка для закрутки лепестков, болванка, изогнутый ножик и другой, любимый, с треугольным остро заточенным лезвием, для резки накрахмаленной ткани.

«Ну конечно, вот он, знак», – сказала себе Светлана и положила нож в сумочку. Он точно лег на дно, сантиметр в сантиметр, как в ножны. А книжечка осталась лежать на столе.

Шурик не знал о существовании книжечки, однако у него был внутри какой-то механизм, реагирующий на оттенки ее голоса, особенности речи, которая вдруг замедлялась и повисала в воздухе… и пахло очередной суицидной попыткой. Этот механизм сообщал ему, что пора навестить Светлану. Он тянул, откладывал, а потом она звала его для какой-то хозяйственной помощи, и в голосе ее звучали мольба, угроза и предупреждение, и тут уж он мчался и безотказно выполнял несложный мужской долг. Но в этот день он был очень занят.

Утром следующего дня Светлана стояла на своем наблюдательном пункте.

Шурик вышел из подъезда в половине первого, пошел как будто к автобусной остановке, но, автобуса не дождавшись, проголосовал проходящей машине и сел в нее.

«Без портфеля, – отметила Светлана. – Наверное, поехал работу брать. Когда сдавать, он с портфелем. Значит, скоро вернется».

Никакого детально разработанного плана у нее не было. Было голое и мощное намерение. А Шурик ехал в «Шереметьево». Полтора часа он ходил по огромному холлу, смотрел на большое табло, где возникали и исчезали названия городов, и трудно было поверить, что они действительно существуют – Каир, Лондон, Женева. Наконец появился Париж. Он был такой же мираж, как все остальные, но про него было известно, что там жила когда-то бабушка. Так что он действительно существовал. И вот теперь оттуда должна была появиться Лиля. Именно из Парижа. Почему из Парижа? Какая-то неявная ниточка пролегла, но дергать за нее Шурик не стал: слишком был взволнован и переполнен неопределенными ожиданиями. Потом объявили, что самолет из Парижа приземлился, а немного погодя объявили, с какой стороны следует встречать пассажиров, и он пошел туда, где из стеклянного проема выходили французские туристы. Их встречали интуристовские гиды, и в проеме была какая-то клубящаяся суматоха, и громкие французские восклицания, и он боялся, что не найдет среди всего этого Лили. Или не узнает ее. И, пока он таращился, крутя голову, кто-то дернул его за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла маленькая чужая женщина, очень загорелая, с длинными и пышными, почти африканскими волосами. Она улыбнулась мартышечьей улыбкой, и из нее, как бабочка из куколки, выпорхнула Лилька, и чужая женщина в то же мгновенье перестала существовать.