— Погано живут?

— У-у-у, не приведи господь… — затряс головой Еремина Курица и шумно отсморкнулся на земляной пол. В тоске живут.

Пугачев выпил одним духом ковш квасу, крякнул, спросил, вытирая усы:

— А не поедут ли люди на Кубань со мною, к некрасовцам? Как полагаешь!

— Да чего полагать! Знамо, еремина курица, поедут… Ежели, твоя милость, желаешь, близехонько тут два казака живут, в землянке, два брата Закладновы, они гулебщики, лисиц приехали имать.

— Не можно ли спосылать за ними? Мол, у проезжающего нуждица до них есть.

Вскоре после трапезы в избу вошли два рослых казака, братья Закладновы.

— Кто нас требует? — спросил Григорий Закладнов.

— Я, — ответил Пугачев. Покосившись на бабу у печки, он сказал:

— Выйдемте-ка, потолковать треба.

Оба брата Закладновы, Еремина Курица и Пугачев подошли к сараю.

Пугачев тихо заговорил:

— Вот, господа казаки, скажите-ка, не утаивая, что у вас там, какие разорения, какие обиды от старшин?

Братья Закладновы, переглядываясь друг с другом и с Ереминой Курицей, пересказали Пугачеву, что творится сей день в войске Яицком.

— Многих под караул берут, многих сыскивают, — говорил Григорий Закладнов, всматриваясь в хмурое лицо Пугачева. — Слых идет, в Оренбурге двенадцать наших к четвертованию приговорены, сорок семь — к повешению, да трое — к отсечению голов…

— Не слых идет, а доподлинная правда, — перебил брата молодой парень Ефрем Закладнов. — Самолично я объявление читал. Следственная комиссия этак постановила от семнадцатого сентября сего года. В Питер увезли постановленье-то на подпись всемилостивой государыне.

— А-я-яй, а-я-яй, — причмокивая, качал головой Пугачев. — Надо, господа казаки, как-нито выкручиваться из беды, а нет — всех вас переимают. Я бы вас мог на Кубань свести, к некрасовцам, на реку Лобу. А там отдались бы в подданство турецкому султану. Нам бы только границу проскочить, там у меня товару на двести тысяч рублев, на первое время я все войско коштовать бы стал. Да и турецкий паша нас встретит, ведь он мне знаком, он хоть пять миллионов нам выдаст, только знай живи…

— А кто таков ты сам-то? — с недоверчивостью в голосе спросил Пугачева оробевший Григорий Закладнов.

— А сам я — заграничный купец Емельян Федоров, раскольник. Меня за раскол царские чиновники шпыняют, едва в тюрьму не угодил. Мне такожде треба куда-то укрыться. Только вы, господа казаки, о нашей беседе — молчок, чтобы шито-крыто!

Братья Закладновы повеселели. Григорий даже перекрестился.

— Дай-то, господи! Мы пошли бы все с тобой… Кремка! Тащи-ка господину купцу лисичку в подарочек…

— Благодарствую, не надо, — сказал Пугачев. — Стало быть, я в Яицком городке лично буду. А вот казак Денис Пьянов либо Толкачев дома? Старец Филарет балакал мне о них.

2

Вечером 22 ноября 1772 года Пугачев со своим спутником, крестьянином Филипповым, въехав на двух подводах в Яицкий городок, направились сквозь сизые с морозцем сумерки прямо во двор раскольника Дениса Пьянова, отставного казака.

— Принимаешь ли, старичок, гостей? От всечестного игумена Филарета поклон тебе привез, — перекрестясь на иконы двуперстием, сказал хозяину Пугачев.

— Мы добрым гостям завсегда радехоньки. А кои по благословенью отца Филарета жалуют, рады наособицу, — приветливо ответил седобородый, румяный крепыш-хозяин.

За ужином пили вино, вели беседу все о том же самом. Хозяин толковал, что народ в городке живет в отчаяньи и великом унынии, казаки ждут расправы.

После ужина завалились спать: Пугачев с хозяином на печке, крестьянин Филиппов на полу. Жена Пьянова — Аграфена — с дочкой ушли в другую половину. Когда Филиппов захрапел, хозяин Денис Пьянов толкнул Пугачева в бок и зашептал:

— Гостенек, слышь-ка… Спишь? Молва ходит, будто в Царицыне воровской человек объявился, государем Петром Федорычем себя назвал. Да бог знает, ныне слуху нет о нем. Иные баили, что скрылся он, иные — что засекли его насмерть… А ты ничего в дороге-то не расчухал про это самое?

Сердце Пугачева замерло. В хмельную голову бросилась кровь. Он ответил казаку:

— Не воровской человек выдал себя за царя, а сам царь объявился в Царицыне, сам Петр Федорыч. Правда, в Царицыне его схватили, только он ушел, а замест его замучили другого, чтобы следы скрыть.

Пьянов широко открыл глаза, стараясь рассмотреть чрез тьму лицо гостя.

— Не может тому статься, гостенек, — сбираясь с мыслями, возразил он Пугачеву. — Ведь государь наш Петр Федорыч умер в Питере.

— Не правда твоя, — убежденно сказал Пугачев и приподнялся на локте. — Государь был спасен от лютой смерти в Питенбурхе, такожде и в Царицыне.

— Навряд ли, — усомнился Пьянов.

Пугачев ничего не ответил. Он в душе выругал себя, что малознакомому человеку наболтал какую-то несуразицу, в которую и сам не верил. А все винцо… Помедля, он перевел разговор прямо к своей заветной цели, исполнение которой казалось ему вполне возможным.

— И как это вы, вольные казаки, терпите толикое утеснение в привилегиях своих. Где же отвага ваша? Бабы вы… (Пьянов вздыхал, почесывался, обороняясь от наседавших на него тараканов и клопов). А я бы провел вас в Туретчину, на Лобу на реку…

— Мы бы рады-радехоньки пойти с вами, — зашептал Пьянов, закрещивая широкий позевок, — да только как же пройдем татарские орды? Да и люди мы все бедные…

— Орда нам рада будет. А на выход я подарю в каждую семью по двенадцати рублев.

— Да что ты за человек?! — с изумлением негромко воскликнул Пьянов. — И откудова у тебя эстолько денег?

Тогда Пугачев вновь начал рассказывать затверженную им басню о том, что он заграничный торговый человек, и о своих оставленных на границе богатствах: парча, ковры, халаты, сапоги — все это он накупил в Египте да в Персии, а по чумному времени товары в Россию ввезти не мог.

У хозяина от этих речей набеглого гостя кружилась голова. Поелозив по печке задом, он придвинулся к гостю вплотную и, волнуясь, сказал:

— Статочное ли это дело… Ведь такой уймы денег ни у кого нет, ни у единого купца… Разве что у государя…

Пугачева как подбросило. Он сел, свесил ноги с печки и, ударяя себя в грудь, произнес:

— Я и есть государь Петр Федорыч. В Царицыне-то бог да добрые люди сохранили меня. А замест меня засекли солдата караульного.

Вскочил и Пьянов, тоже свесил ноги, вытаращил на Пугачева глаза. А тот, опамятовавшись, испугался своих слов, схватился за голову, громко окликнул храпевшего на полу Филиппова:

— Эй, Семен, Семен, Филиппов!

— Чего гайкаешь? — не вдруг отозвался крестьянин.