грустное лицо поэта глядя, то ли под впечатлением стихотворения, сказала с жалостью:

— Бедный, раз так стосковался, что ж на чужбине-то маешься!

Другая:

— О господи-и! — И заплакала.

Эта плачет, слез унять не может, а в зале шум.

— Эх! — крякают одни и от полноты чувств кто платком, кто рукавом вытирают глаза, другие руками машут, чужие крики пытаются перекричать, просят почитать еще. Алтынгужин колокольчиком трясет. Сам Аюхан поднял правую руку и, виновато улыбаясь, ждет.

Наконец все стихло. Аюхан стал читать дальше. Таких рвущих душу тем он больше не касался, читал стихи о передовиках полей, о девушках-строителях, потом о творчестве, о дружбе, о любви, да и кулаком уже не так храбро ковал. Но поэт уже успел приворожить зал. Тускловатым ровным голосом читает и читает, слушатели обо всем на свете забыли, в самых простых словах им большой смысл открывается, до сердца доходит…

Наконец поэт вытер вспотевший лоб и пошел на место. Раздались недовольные голоса:

— И что, уже все?

— Читай еще, у нас время есть!

— Конечно, за столько лет впервые приехали…

Но Аюхан лишь кланялся, зажав ладонью рот, словно вдруг заныли зубы, и показывал на Калканлы. То есть, мол, его черед.

Калканлы тоже уговаривать себя не заставил. Он вдруг откинул голову, расхохотался и, приглаживая на ходу пегие кудрявые волосы, вышел вперед. Хоть ростом пониже среднего, встал на краю сцены и принял позу Юлия Цезаря. Сдвинул брови, оглядел зал: «так-так» можно было прочитать в его взоре. (Автор, не в силах скрыть восхищения и зависти, воскликнул: «Вот, ай!» — потому что сам он, даже если надо всего-то на профсоюзном собрании зачитать справку, сразу краснеет, бледнеет и немеет. В общем, какой тут Юлий Цезарь — провалившийся на экзамене мальчишка!)

Калканлы еще раз оглядел зал и кашлянул раза два, настраивая голос на нужное звучание.

— Перед тем как выйти в дорогу, аксакалы нашей литературы дали мне такой совет, — задумчиво начал он. — «Если придется выступать, говори, стоя на одной ноге» — так наставлял меня руководитель. Вот так! — Калканлы, согнув в колене, поднял левую ногу.

Народ зашумел одобрительно, захлопал в ладоши. Понятно, и в этот раз женщины оказались расторопней:

— Вот потеха! — хлопнула себя по бедрам одна.

— Ах-ах, а зачем так велели? — закудахтала другая. Вопрос был резонный. А в резонном деле и мужчины не остались в стороне. Каждый строил догадки, исходя из того, как понимает смысл странного поручения, возложенного на поэта.

— Ых-хым! — высказал свое мнение даже Гата Матрос.

В этот миг весь зал от президиума до самых последних рядов был в тенетах Зульпикея.

— Подождите, не торопитесь! — крикнул Калканлы, все так же стоя на одной ноге. Ни о маневрах Зульпикея, ни о нем самом он ничего не знал. — Дело, мои родные, вот в чем. Известно, что на одной ноге долго не простоишь. Значит, и говорить придется покороче: и сам не устанешь, и слушателям хорошо. Все понятно? Помня об этом, я решил вашего времени не отнимать, стихов не читать, а коротко ознакомить вас с моими творческими планами.

— Нет, нет, стихи читай, планов у нас у самих хватает! Что ни месяц — то план!

— Смотри-ка, и на стихи, значит, план есть, вроде как у нас на свеклу!

— Не может быть!

— Так сам же говорит, — спорили слушатели уже друг с другом.

Калканлы, не обращая внимания на шум, нарочно понизив голос, продолжал что-то говорить. Народ поневоле замолк.

— Зря шумите, — словно выговаривая малым детям, сказал Калканлы и покачал головой. — Сначала послушайте. Ведь мои планы именно вас-то и касаются.

Зал пошумел немного, проявил свое отношение к этому заявлению и снова уставился гостю в рот.

— Да, именно вас, и никого другого. Районное руководство сказало мне, что только в вашем колхозе я найду людей, достойных войти в мою поэму.

На этот раз шум не затихал долго.

— А районное начальство кого-нибудь поименно не назвало? — сверкая медалью, к сцене вышел Сыртланов Юламан, по прозвищу Нашадавит. По тому, как он важно погладил рыжие усы, было ясно, кого он сам лично назвал бы поименно.

— Назвали, нет ли, во всяком случае, не ты тот человек, который в поэму войдет, — оттирая его в сторону, сказал Зариф Проворный.

— Как это не я? Наша давит! Где другой такой тракторист, как Юламан! Может, себя в поэму хочешь? Или Стахана своего? Шиш тебе! Когда председателем был, ты уже попал в газету «Красный плуг». Мало тебя тогда взгрели?

— Со мной состязаться у тебя, как в Степановке говорят, кишка тонка, — не сдавался Проворный. — И Самат твой — тьфу!

— Верно, товарищ Калканлы! — ринулся к сцене еще один. — Если среди Сыртлановых и найдешь кого, так только для «Хэнэка». А для поэмы, товарищ поэт, Урман-баевых бери!

— Или Кутлыбаева возьми, молодой, а уже…

— Нет, начальство нельзя, им не разрешается!

— Стахана возьми, а не годится он — Гату!

— Юламана! Самата!

Такого бурного обсуждения своих творческих планов Калканлы не ожидал. Растерянно улыбаясь, он то оглядывался на Алтынгужина, то снова поворачивался к залу. Нога уже давала себя знать. А скандал все разрастался, уже и грешные словечки одно за другим выпархивать начали. Зульпикей бегал по залу и потирал руки. Еще немного, и до кулаков дойдет.

— Встань на две ноги, — сказал ему Аюхан, понимая, что теперь все внимание Калканлы уйдет в ногу и он ничего придумать не сможет.

— Погодите-ка, товарищи, не шумите! — опомнился увлеченно следивший за спором Алтынгужин и затряс колокольчиком.

Калканлы послушался разумного совета и с широкой застывшей улыбкой на лице, высоко поднимая колени, прошелся по сцене.

— Вы меня, кажется, немного — ха-ха! — неправильно поняли, — сказал он и, замолчав, подвигал затекшей ногой, точно так же, раздвигая рот и щеки, размял затекшую улыбку. — Давайте установим, что такое поэма? Проще, образно говоря, — многоквартирный дом. Там каждому — ха-ха! — место найдется. И товарищам с этой стороны и товарищам — с той. — Он уже, видно, разобрался в расстановке сил. — Но, друзья мои, данная моя поэма — в стадии завершения. Пустых квартир нет. Только одна девушка нужна. Молодая, красивая и — ха-ха! — работящая.

— Тогда, выходит, меня ищешь, — сказала, вскакивая с места, шустрая старушка Бадегульбану, известная в ауле как бабушка Бану или старушка Трешка. (Если укороченное Бану говорит о том, что обычай укорачивать имена присущ не только поэтам, то псевдоним Трешка указывает на место, которое она занимает в экономике аула. Дескать, приспособила стиральную машину под самогонный аппарат и гонит ее, родимую, недорого, по трешке бутылка. Машину, разумеется, приспособил Карам.