— Убит? — Дождь, казалось, вдруг загрохотал вокруг меня с ужасной силой, и стоянка покачнулась и поплыла из-под ног.

— Его застрелили трое членов Голубого фронта пять дней назад в Бловене.

— Убит, — прошептал я. — За что?

— Война закончилась, — объяснил Падма. — А смерть Джэймтона и капитуляция войск квакеров без начала военных действий, которые могли бы нанести урон местным жителям, оставили их весьма положительно настроенными по отношению к нашим войскам. Таким образом Голубой фронт обнаружил, что он оказался еще дальше от власти. Убив Грэйма, они надеялись спровоцировать его войска на жестокости в отношении гражданского населения. Тогда правительство Сент-Мари приказало бы войскам вернуться по домам и оказалось бы беззащитным перед возможным мятежом Голубого фронта.

Я тупо смотрел на него.

— Все вещи взаимосвязаны между собой, — продолжил Падма. — Кенси предстояло последнее повышение в звании с назначением в штаб и возвращение на Мару или Культис. Он и его брат Ян до конца жизни оказались бы вдали от войн. Но из-за смерти Джэймтона, позволившей его войскам капитулировать без военных действий, возникла ситуация, которая привела к тому, что Голубой фронт убил Кенси. Если вы и Джэймтон не оказались бы втянуты в конфликт на Сент-Мари и Джэймтон не победил бы, Кенси был бы сегодня жив. Так показывают наши вычисления.

— Джэймтон и я? — У меня снова пересохло в горле, а дождь неожиданно хлынул еще сильнее.

— Да, — подтвердил Падма. — Вы оказались тем роковым фактором, который помог Джэймтону принять решение.

— Я помог ему? Я?!

— Он видел вас насквозь, — продолжил Падма. — Он смог разглядеть, что под этой мстительной, разрушительной оболочкой, которую вы считали своей истинной натурой, есть созидательное начало, которое столь глубоко запрятано, что даже ваш дядя не смог полностью уничтожить его.

Дождь по-прежнему грохотал вокруг нас. Но каждое слово Падмы ясно доносилось до меня.

— Я вам не верю! — заорал я. — Не верю!

— Я вам уже говорил, — вздохнул Падма. — Вы недооценили эволюционное превосходство наших осколочных культур. Вера Джэймтона не из тех, что может быть поколеблена воздействием извне. Если бы вы действительно были похожи на вашего дядю Матиаса, то он просто не стал бы вас слушать. Он просто отринул бы вас как бездушного человека. В действительности он считал вас человеком одержимым, говорившим, как он сказал бы, голосом сатаны.

— Я этому не верю! — завопил я.

— Верите, — констатировал Падма, — У вас нет иного выбора, кроме как поверить в это. Только поэтому Джэймтон смог найти свое решение.

— Решение?

— Как человек он готов был умереть за свою веру. Но как командиру ему трудно было допустить, чтобы его солдаты погибли только поэтому, не имея другой важной цели. — Падма внимательно наблюдал за мной, и дождь на мгновение, казалось, перестал. — Но вы предложили ему то, в чем он увидел дьявольское искушение — сохранить жизнь, если он откажется от своей веры и своих людей, чтобы избежать конфликта, который может закончиться их общей смертью.

— Что за сумасшедшая мысль? — спросил я.

Внутри церкви молитвы прекратились, и один-единственный сильный, низкий голос начал погребальную службу.

— Не сумасшедшая, — ответил Падма. — Как только он это понял, ответ оказался прост. Все, что ему необходимо было сделать, это начать с отрицания всего, предложенного сатаной. Таким образом он пришел к естественной необходимости своей собственной смерти.

— И это было его решение? — Я попытался рассмеяться, но смех застрял у меня в горле.

— Это было единственное решение, — повторил Падма. — Как только Джэймтон к нему пришел, он немедленно увидел единственную ситуацию, при которой его подчиненные позволят себе сдаться в плен: если он будет мертв, а они окажутся в невыгодной тактической позиции по причинам, известным только ему.

Эти слова словно пронзили меня.

— Но он не собирался умирать! — воскликнул я.

— Он оставил это своему Господу, — произнес Падма. — Он все сделал так, что лишь чудо могло его спасти.

— О чем вы говорите? — спросил я. — Он поставил стол для мирных переговоров под флагом перемирия. Он взял с собой четверых людей…

— Не было никакого флага. А эти люди были всего лишь упрямыми фанатиками, которых прельстил мученический венец.

— Он взял с собой четверых! — заорал я, — Четыре и один — это пятеро. Их было пятеро против Кенси. Я был там, стоял у стола и видел все. Пятеро против…

— Там.

Это одно-единственное слово меня остановило. Неожиданно меня охватил необъяснимый страх. Я не хотел слышать то, что он скажет дальше. Я боялся того, что он собирался мне сказать. И я не хотел этого слышать, и слышать, как он это скажет. Дождь припустил еще сильнее, беспощадно поливая нас обоих и бетон парковки, но я слышал каждое его слово абсолютно четко сквозь шум дождя.

Голос Падмы грохотал в моих ушах, а я будто проваливался в пустоту.

— Неужели вы думали, что Джэймтон хотя бы на минуту позволил бы себе заняться самообманом подобно вам? Он был продуктом осколочной культуры. И сразу же узнал подобного себе в Кенси. Вы думаете, что он хотя бы на минуту предположил, исключая чудо, что впятером они могут убить вооруженного дорсайца — такого человека, как Кенси Грэйм, — прежде, чем они будут убиты сами?

Сами… сами… сами.

Этим словом меня словно куда-то унесло — далеко-далеко от этого темного дня и проливного дождя.

И я вспомнил.

С самого начала в глубине души я знал, что фанатик, убивший Дэйва и остальных пленников, не был типичным квакером. И Джэймтон вовсе не был хладнокровным убийцей. Я только пытался представить его таким, чтобы иметь причину отводить свой взгляд от одного-единственного человека на шестнадцати мирах, с которым я не мог встретиться взглядом. И этот единственный человек — не сержант, расстрелявший Дэйва и остальных. И даже не Матиас.

Это был я сам.

Джэймтон не был заурядным фанатиком, как Кенси — заурядным солдатом, а Падма — заурядным философом. Все они представляли собой нечто большее, и, не признаваясь себе, я все время знал это. Вот почему они поступали не так, как я планировал, когда пытался манипулировать ими.

Они были за пределами сомнений — и именно это, помимо всех их навыков и знаний, делало их непобедимыми. Ибо такого человека, как Кенси, невозможно было победить. И Джэймтон никогда не предал бы своей веры.

И разве не сказал мне об этом сам Джэймтон, ясно и четко? «Позвольте мне свидетельствовать только от своего имени», — и продолжал объяснять мне, что, даже если вся Вселенная развалится вокруг него и даже если его Бог и вера окажутся фальшивыми, то, что существует в нем самом, останется неприкосновенным.

Точно так же не забыл бы свой долг и не оставил бы свой пост Кенси. Он сражался бы в одиночестве, даже если бы против него были брошены целые армии. Ибо они могли его только убить, но победить — никогда.