— Потому что ты обожаешь рассказывать! Получаешь от этого удовольствие!

— Нет, Найгель! — рявкнул Вассерман. — Потому что я хочу умереть. Еврей Шейлок требует своего фунта крови! Фоер, герр Найгель!

Это восклицание сочинителя как будто вернуло Найгелю спокойствие. Или, возможно, непосредственно воздействовало на ту часть его восприятия, которая выдрессирована автоматически подчиняться любому приказу вышестоящего начальства. Он поднялся, белый как мел, как известка на стенах его жилища, выхватил пистолет из кобуры и взвел курок. Приставил дуло вплотную к виску Вассермана, но рука его дрожала, и тяжелый холодный металл бил по тонкой старческой коже.

Вассерман:

— Скакало и стрекало это проклятое дуло по моему виску и выделывало коленца, в точности как шут на свадьбе перед невестой.

Суровым и твердым голосом Вассерман потребовал, чтобы Найгель прекратил так дрожать и взял себя в руки. Найгель признался, что не в состоянии справиться с дрожью. Такого с ним еще не случалось никогда в жизни. С тревогой спросил:

— А что, если ты на этот раз умрешь?

Вассерман усмехнулся и произнес едва ли не тоном военного приказа:

— Стреляй, Найгель! Не бойся — влепи пулю. Ведь только еврей я, еврей, как все евреи. Ничтожная презренная тварь.

Но потребовалось несколько минут, чтобы руки Найгеля, сжимавшие пистолет, успокоились и позорное дрожание перестало быть заметным. Он откашлялся и предложил слабым просительным голосом:

— Хым-м-фф… Может… Как бы это сказать?.. Может, повернешься лицом туда… В сторону двери, допустим…

Вассерман:

— А что там? Мекка убийц?

Найгель:

— Нет, но только… Короче говоря, не хотелось бы мне снова разбить окно.

Вассерман тоненько захихикал, минуту спустя и Найгель осознал нелепость своих слов и тоже выдавил из себя жалкий смешок. Следует подчеркнуть: они смеялись вместе. На краткое мгновение ощутили, что прекрасно понимают друг друга. «Человек, — сказал однажды Вассерман, — сделан из упругого и податливого материала». Он был прав: привыкают и убивать, и быть убитыми, и не умирать, очевидно, тоже привыкают. И начинают заключать небольшие сделки с чудесами. Когда смех затих и оба несколько успокоились, Вассерман произнес мягко и едва ли не дружески:

— А теперь выстрели в меня, пожалуйста.

Найгель прищурил один глаз и выстрелил.

Вассерман:

— От уха до уха пронесся у меня звон, зудение такое, и сразу же стало мне понятно, для чего он записывает в своей книжице все мои сказки. Ай!.. Найгель выронил пистолет и вновь рассмеялся: понравилось ему, что я остался жив, полегчало ему от этого. Но и то развеселило его, что вот, на его глазах произошло нечто удивительное, совершенно необъяснимое: пуля ударила в дверную петлю, рикошетом отскочила от нее и угодила прямо в оконное стекло — разнесла его на мелкие осколки.

3. Незадолго перед кончиной Казика (см. статью Казик, смерть Казика) стало ясно, что надежды, которые возлагали на него мастера искусств, не оправдались, что члены команды «Сыны сердца» не сумели справиться со своим последним заданием и все безнадежно рухнуло. Найгель и Вассерман сидели и беседовали тихими голосами, в которых отчетливо прослеживалась нотка поражения. Они пытались уразуметь, в чем причина неудачи. Вассерман предполагал, что ответ кроется в характере чудес. Найгель удивился:

— Чудес? Что это ты вдруг вспомнил про чудеса?

Вассерман:

— А… Ну что?.. Ведь и ты, герр Найгель… И даже Сыны сердца мои уповали на чудо. Надеялись совершить нечто недоступное… Чрезмерное такое излишество замыслили против природы человека… Ты своим путем, а Сыны сердца — своим. Нового человека задумали создать — и те, и другие. Не удалось это… Не вышло. Не состоялось ни это, ни то, все погибло. Вы делами своими… А, что тратить слова попусту! Ты и сам знаешь, что вы тут натворили. А я, в своей сказке, ну!.. Как обычно… Как всегда то есть. Хотел, чтобы хоть один раз появился в мире хороший, приятный рассказ, как следует подчищенный и подправленный, чтобы тут тебе и басня, и присказка, и мудрая нравоучительная мораль. Преподнести читателю назидательный урок. Эдаким философом мечтал выступить, фу, старый дурак! Для этого ведь требуются талант и особые качества ума и сердца. А я… Где они — великие мои заслуги? Пародия на сочинителя. Насмешка несчастная… Убогая карикатура. Мунин, Зайдман, Хана Цитрин… Права была твоя супруга, герр Найгель: курьез несуразный и более ничего! Прежде, чем я сам, и прежде всех прочих раскусила твоя госпожа мою суть. Чудес испрашивал, невозможное тщился сотворить! Один готовится воспарить в небеса, другая, безобразная старая развалина, пытается овладеть сердцем самого Господа Бога! Пророком Моисеем из блистательной столицы Варшавы возжелал быть. Ан нет, герр Найгель, не осталось более для них надежды, для чудес. Не ожидается чудес ни ради злого умысла, ни ради спасения. Кончились дни милосердия. Из этого теста — из человека, не испечешь чуда. Должен он, небех, ступать по земле осмотрительно и довольствоваться малым, да. Пускай в меру своих слабых сил оберегает и губит свое существо, ближнего пускай возлюбит, как самого себя, и возненавидит, как самого себя, и в этом вся Тора, герр Найгель, вся суть Закона… Жалеть его нужно, человека. Не обретем славы путем немыслимых деяний…

— отрочество, юность, период между детством и зрелым возрастом.

В половине первого ночи Казик достиг семнадцатилетнего возраста. Он только что очнулся от забытья возмужания (см. статью возмужание) и снова слился с потоком времени. Наступил очень сложный и трудный период его жизни — некая мощная сила, над которой у него не было никакой власти, управляла его действиями и швыряла из стороны в сторону. Он стал игрушкой в руках быстро сменяющих друг друга и отнимающих столько душевной энергии настроений, заставляющих то и дело менять принятые решения и впадать в отчаяние. Он чувствовал себя униженным и раздавленным, и, даже когда радовался, радость эта была пропитана мучительным напряжением. Его обнаженное тельце, обернутое лишь пеленкой, начало вдруг обрастать в определенных местах волосами, и это ужасно смущало его. Голос его стал низким и несколько хриплым, лицо раздалось вширь. Фрид, который не отступал от него ни на шаг, уловил вдруг слабенький треск, эдакие учащающиеся электрические разряды, и, приглядевшись, различил при свете лампы на лице Казика крошечные противные гнойные прыщики, мгновенно возникавшие и тотчас лопавшиеся. Жизненная сила рвалась оттуда, из-под кожи. Светлый пушок, словно туман, окутал его щеки. Казик сделался чрезвычайно подозрителен ко всему на свете, в том числе и к словам и действиям Фрида. Если доктор отказывался исполнить какой-нибудь его каприз, воспитанник принимался со злостью топотать своими крошечными ножками, и лицо его выражало столь пылкую ненависть, что Фрид не выдерживал и немедленно сдавался.