— Ну, как она? — спросил он.

— Бледная, но такая же красивая, как обычно. Даже красивее. — Просто и свободно она протянула руки, тесно прижалась к нему и надолго впилась в губы. Оба точно знали, как далеко она позволит зайти и ему, и себе. У них это превратилось в ритуал, который он не мог довести до естественного конца, но и отказать себе в удовольствии от поцелуя и легкого поглаживания груди тоже не мог. Все началось в редакции, в запыленной комнатушке, где хранились архив и справочная литература и куда оба имели законный и почти постоянный доступ. Однажды днем он последовал туда за ней, подошел сзади без малейшего желания застать врасплох, повернул к себе, и она сразу же, все с той же непосредственностью прижалась к нему и не отрывалась, пока он сам не прервал поцелуя.

Это было нечто новое для него — долгий процесс соблазнения, когда никто никому не предлагает любви, не дает и не ждет. В голосе Мэри любовь звучала, только когда она заговаривала о членах семьи и еще об одном человеке — Грейс Тейт. Джек думал, что Мэри молится за ее выздоровление, во всяком случае, он слышал, как она говорила кому-то, что с Грейс не сравнится ни одна киноактриса, а ее благодарственную записку она хранит в шифоньере, в коробке для носовых платков размером как раз с конверт, полученный от Грейс. С неохотой он признавал, что за все три года, что они работают в одном помещении, Мэри почти не замечала его и постаралась привлечь к себе внимание главным образом потому, что он, похоже, нравится миссис Тейт. Мысль эту Мэри оформила словами, которые не должны были задеть его самолюбие, но относительно ее смысла сомнений не было. Как-то он мельком подумал, а что, если сказать, что Грейс дала ему то, в чем она, Мэри, отказывает. Итог предугадать было нетрудно: его наверняка назовут лжецом.

На вкус Мэри, сказать, что Грейс — лучшая, мало: она лучшая по определению. Грейс одевается лучше всех в Форт-Пенне — но не прилагая к тому ни малейших усилий. Она самая красивая — но сама на то внимания не обращает. Она самая добрая, но взамен ничего не требует. Она все делает правильно — и постоянно заботится об этом. Если бы Холлистеру захотелось поискать в собственной жизни человека, которым бы он так же безоговорочно восхищался, ему пришлось бы вспомнить отца, но он не готов был признать, что в этом случае суждение было бы не более оправданным. На самом деле он вообще не хотел никаких сравнений: то, что ему известно об отце, — это правда, а то, что чувствует Мэри по отношению к Грейс, — это детские восторги, довольно милые, но отчасти и дешевые. Порой у Холлистера возникало искушение оборвать панегирики Мэри и посвятить ее в подробности своих взаимоотношений с Грейс, и наплевать на последствия. Но все же он сдерживался, что объяснялось возникшей потребностью каждый день прикасаться к девушке, возбуждать ее и в конечном счете обесчестить. Впрочем, он не считал, что соблазнить девственницу — значит обесчестить ее, он был слишком искушен для этого. Но эта девушка верила в свою нравственность, в силу характера, в способность держать себя в руках, а с потерей девственности все это уйдет автоматически. Он загодя извинял себя не выраженным в словах и тоже заблаговременным предупреждением, что, мол, ей следовало бы понимать, чем закончится игра. И колебания у него возникали только тогда, когда его совесть тревожил образ отца, да, собственно, совесть и была памятью об отце. Но такие моменты возникали, только когда Мэри не было рядом. Ее потрясающая кожа, цвет лица, упругость молодой груди, походка, чистота и самой натуры, и одежды, которую носит девушка, откровенная, не таящаяся потребность в нем (и потребность постоянно растущая, хотя она не отдавала себе в том отчета) — все это было на одной чаше весов, но когда он смотрел на нее, другой просто не существовало. Иногда, помимо воли, в его воображении складывались странные картины: он ничуть не помышлял оставить Эмми и детей ради Грейс, которую по-своему любил; но вот Мэри в какой-то момент может оказаться ему настолько нужна, что все остальное будет не в счет. Впрочем, это только предположение.

Со своей стороны Эмми чувствовала, конечно, что с мужем что-то происходит, но относила это на счет свалившегося на него успеха. Теперь, когда она оказалась в центре, продавцы в магазинах спрашивали ее: «Миссис Джон Холлистер? Так „Дж. X.“ — это ваш муж?» Он пересказал ей свой разговор с Броком Колдуэллом, приглашение вступить в клуб, готовность урезать долг за машину. Приятно было узнать, что студенческие братства, церковные объединения, средние школы и другие организации готовы платить Джеку по 25 долларов за лекцию. Организации, не интересовавшиеся футболом, рады были представить автора «Пилюль», новой колонки в «Часовом», которая стала в городе буквально притчей во языцех. В программах послеобеденных посиделок он фигурировал как Дж. X. (Джек Холлистер), автор колонки «Пилюли», звезда футбола, морской пехотинец — герой войны, остроумный оратор, готовый говорить на любые темы. Вел он себя скромно, как и пристало молодому человеку, звезде футбола и герою войны одновременно, он был хороший семьянин — отец двух детей, уроженец Форт-Пенна, которого цитировал журнал «Литерари дайджест», а остроумные послеобеденные беседы были не настолько утомительно-остроумны и не настолько перегружены мыслями, чтобы не пригласить его на будущий год. Он выступил в нескольких местах: на банкете в честь баскетбольной команды средней школы; на ужине в церкви, где собралась довольно разношерстная публика; на ужине в мужском клубе при церкви (в которой, выразив надежду, что преподобный извинит его, оратор употребил несколько сильных выражений); наконец, в женском клубе («видела бы меня сейчас жена!»). С баскетболистами оратор говорил на темы игры, постоянно привлекая в качестве иллюстрации стихи Грентленда Райса, опубликованные в «Нью-Йорк трибьюн»; разношерстная публика выслушала вполне домашнюю, смешную, однако же с серьезными обертонами лекцию о преимуществах семейной жизни, которая некоторых заставила согласно кивать головой, а некоторых даже украдкой взяться за руки; в мужской аудитории, наполовину церковной, наполовину светской, слово «кооперация» (из мира бизнеса) было заменено на слово «бригада» (из арсенала учеников средней школы) и признано присутствие Бога на поле боя во Франции и опора на Него со стороны храбрейших из бойцов, которые не стеснялись молиться. Оратор обнаружил, что ничего не потерял, превознося тех, кто этого заслуживает, например Марка Твена, Шекспира, Уолта Мэзона[30] и Артура Джеймса Холлистера, сыном которого он горд быть. Джек ненавязчиво дал понять, что он великодушный и начитанный, а не просто хорошо сложенный, спортивного вида молодой человек, каким может показаться. Хороший оратор, настоящий мужчина, воспитанный и не чванный джентльмен — так его оценивали слушатели из самых разных слоев общества.

Одно из выступлений вновь свело Холлистера с Грейс.

Как-то вечером, в марте, вернувшись домой, он поделился с Эмми:

— Угадай, кто приглашает меня на встречу?

— Выкладывай, а там посмотрим.

— Платят двадцать пять долларов, но я не знаю, соглашаться или нет.

— Ну, если хочешь заняться благотворительностью… Только помни: кто думает о родных, не забудет и чужих.