Снова повисла тишина, нарушенная на этот раз тихим голосом Роксаны:

– Ты что-нибудь слышал о ней, Гарри?

– Да, – ответил он и помолчал. – Она живет в Сиэтле. Вышла замуж за какого-то Хортона – кажется, он один из «лесных» магнатов. И по-моему, он в два раза старше нее.

– И она довольна?

– Кажется, да. Видишь ли, у нее теперь есть все. И никаких забот, за исключением выбора подходящего платья к обеду.

– Понятно.

Без всяких усилий он сменил тему:

– Ты собираешься сохранить дом?

– Хотелось бы, – кивнув, ответила она. – Я прожила здесь слишком долго, Гарри, переезд кажется мне кошмаром. Я подумывала о том, чтобы устроиться сиделкой, но это, конечно же, означает переезд. Я уже, считай, решила стать хозяйкой пансиона.

– И какого же?

– Собственного. Неужели хозяйка пансиона – это плохо? Как бы там ни было, я найму служанку и буду приглашать человек восемь на лето и двух-трех, если получится, на зиму. Конечно же придется перекрасить и отремонтировать дом.

Гарри задумался.

– Роксана, зачем? Конечно же, тебе виднее, что тебе делать, но мне будет больно на это смотреть! Ты ведь приехала сюда невестой…

– Возможно, – сказала она, – именно поэтому я и не против остаться здесь в качестве хозяйки пансиона.

– О, я никогда не забуду ту сковороду с бисквитами!

– Ах, бисквиты! – воскликнула она. – Мне рассказали о том, как ты их прямо-таки сожрал, так что теперь я думаю, что они были не так уж плохи! Мне было очень плохо в тот день, но я все-таки рассмеялась, когда сиделка рассказала мне о твоем «странном», по ее мнению, поведении.

– Кстати, я заметил, что все двенадцать дырочек от гвоздей по-прежнему украшают стену библиотеки!

– Да.

На улице стемнело, и в воздухе появилась бодрящая свежесть; слабые порывы ветра сбрасывали с ветвей последнюю пену листьев. Роксана слегка дрожала от холода.

– Давай пойдем в дом!

Он взглянул на часы:

– Уже поздно. Мне пора. Завтра уезжаю обратно, на Восток.

– Это обязательно?

Они еще на мгновение задержались на веранде, глядя на луну, которая, казалось, полностью состояла из льда, плывшего издалека, со стороны озера Мичиган. Лето ушло, но бабье лето все еще продолжалось. Трава была холодна, но туман и даже роса все еще не появлялись по вечерам. Когда он уедет, она войдет в дом, зажжет свет, закроет ставни, а он спустится по дорожке и затем поднимется в деревню. Для этих двоих жизнь пролетела быстро и уже закончилась, оставив не горечь, но сожаление, не разочарование, но одну только боль. Лунный свет уже вступил в свои права, когда они обменялись рукопожатиями, – и каждый из них увидел в глазах другого накопившуюся за много лет привязанность друг к другу.

Сцена представляет собой пространство перед загородным коттеджем в Восточном Исаакшире, в один из безнадежно аркадских августовских вечеров. Мистер Липкин, одетый в эксцентричный костюм пейзанина эпохи Елизаветы, дрожа, лодырничает среди крынок и бычков. Он далеко не во цвете лет и давно уж не молод. Отталкиваясь от того факта, что он картавит, а также вовсе не замечает, что надел пальто наизнанку, можно высказать предположение, что он находится либо выше, либо ниже уровня поверхности обычной жизни.

Около него на траве лежит мальчик Питер. Конечно же, подбородок Питер подпирает ладонью, как юный сэр Уолтер Рейли на картине. Он очень на него похож, его серые глаза даже глядят так же: серьезно, мрачно, почти траурно; он производит чарующее впечатление существа, не вкушавшего пищи земной. Это впечатление лучше всего производить по окончании плотного обеда. Он зачарованно смотрит на мистера Липкина.

Тишина. Поют птицы.

Питер. Часто в ночи я сижу у окна и смотрю на звезды. Иногда мне кажется, что это – мои звезды… (Серьезно.) Думаю, что когда-нибудь я тоже стану звездой…

Мистер Липкин (эксцентрично). Да, да… да…

Питер. Я знаю их всех: Венеру, Марса, Нептуна, Глорию Свенсон.

Мистер Липкин. Я не силен в астрономии… Я думал о Ландоне, малыш. И вспоминал свою дочь, уехавшую туда, чтобы стать машинисткой… (Вздыхает.)

Питер. Я любил Ульсу, мистер Липкин, она была такой пухленькой, такой кругленькой, такой веселой!

Мистер Липкин. Малыш, она не стоила и бумаги, которой была набита. (Спотыкается о кучу крынок и бычков.)

Питер. Как ваша астма, мистер Липкин?

Мистер Липкин. Ей хуже, слава богу!.. (Задумчиво.) Мне сто лет… Я слабею с каждым днем.

Питер. Наверное, жизнь стала более-менее спокойной с тех пор, как вы забросили приворовывать?

Мистер Липкин. Да… да… Видишь ли, Питер, малыш, я переменился, когда мне стукнуло пятьдесят – в тюрьме.

Питер. Опять встали на неверную дорожку?

Мистер Липкин. Гораздо хуже. За неделю до того, как истек мой срок, они насильно пересадили мне железы здорового молодого заключенного, которого казнили.

Питер. И это вас обновило?

Мистер Липкин. Обновило, как же! В меня снова вселился Старый Ник! Этот молодой преступник был, очевидно, взломщиком и клептоманом. Что значит мелкая кража по сравнению с этим!

Питер (в благоговейном страхе). Какой ужас! Наука – это вздор.

Мистер Липкин (вздыхая). Мне удалось его практически задавить. Не каждому доводится изнашивать два комплекта желез за одну жизнь. Я бы не согласился взять другой комплект, предложи мне даже все запасы бодрости сиротского приюта.

Питер (задумчиво). Не думаю, что вы отказались бы от чудесного спокойного комплекта старенького священника.

Мистер Липкин. У священников нет желез – у них души.

(За сценой слышится приглушенный сигнал звонкого клаксона, извещающий о том, что совсем рядом остановился автомобиль. На сцену выходит молодой человек, облаченный в вечерний костюм и патентованный кожаный цилиндр. Он выглядит чрезвычайно светским. Противоположность одухотворенности двух других персонажей заметна даже с первого ряда балкона. Его зовут Родни Дайвен.)

Дайвен. Я ищу Ульсу Липкин.

Мистер Липкин поднимается и, трясясь, встает между двух бычков.

Мистер Липкин. Моя дочь в Ландоне!

Дайвен. Она уехала из Лондона. Она едет сюда. Я шел за ней по пятам.