– Ты пришла, – сказал Варфоломей, увидев Янку и жестом наказав сторожу отойти от него. Васильку показалось, что поп хотел произнести эти слова как можно теплее.

Янка опять была подле Василька. Она остановилась чуть сзади него. Скосив очи, Василько увидел ее бледное лицо, синюю, чуть подрагивающую паутинку на виске и тронутую пушком ушную мочку.

– Я виноват… перед вами, – с трудом произнес Варфоломей, – вижу: затосковал в одиночестве Василько, и сгадал подсунуть ему норовистую красную девку… Чтобы помучился.

Василько не тотчас понял Варфоломея. Он вопросительно посмотрел сначала на отрешенное лицо попа, затем на зардевшуюся Янку. Вспомнил ненастный зимний день, лениво падавшие снежные хлопья, сани подле открытых настежь ворот, сидевшую на них спиной к хоромам сгорбившуюся Янку, простодушно улыбающегося Пургаса, его сообщение о покупке рабы и растерялся от дикой догадки, что все его мучения, сладкие грезы, надежды были заранее обдуманы попом; и в то время как он страдал от мук ревности, как высоко парил в светлых мечтах, его недруг втайне потешался над его чувствами и смотрел с недосягаемых высот на него так же, как грубый и опытный конюх наблюдает над любовными играми буйного жеребца.

– Ты не сердитуй, Василько… Уже зубами… заскрежетал… За тот грех покарает меня Господь… тяжкими муками. Ты о себе… о себе помысли: за твое… душегубство, за убийство… неповинного Волка примешь многие муки, – молвил злорадно Варфоломей; он резко поднял руку и визгливо прокричал: – Господь-то все видит!

Василька всего трясло. Он едва сдерживался, чтобы одним ударом не выбить из попа дух, и так сильно топнул ногой, что пол под ним содрогнулся.

– Собака!.. Пес, пес! Подыхай же! – гневно вскричал Василько и выбежал из молельни. Даже на смертном одре поп учинил ему великую досаду. Исповедь его была для Василька горше увечья.

Василько остановился на верхнем мосту лестницы, которая выходила на крыльцо. Ждал Янку. Поп опять связал их судьбы своим неожиданным признанием, и Василько желал поведать Янке свои печали и обиды.

– Собакой жил, как собака и издохнет! – выпалил он Янке, когда она вышла на мост. Ему хотелось, чтобы раба тоже вознегодовала на Варфоломея, а затем спросила сокрушенно: «Как же нам теперь быть?» Но Янка задумчиво попеняла ему:

– Негоже так говорить об умирающем.

– Может, мне перед ним на колени встать? – раздраженно спросил Василько.

– Оставь его в покое. Не злобствуй. Грех это… – молвила Янка все так же отвлеченно.

– Что это вы все мои грехи считаете? Вы свои посчитайте! – вспылил Василько.

– Негоже, господин, браниться на лестнице. Идем прочь отсюда, – попробовала осадить молодца Янка.

– Браниться, браниться… – передразнил Василько рабу. – Великоречивы все стали: и ты, и твой поп, и все твои доброхоты, а там, – он указал рукой в сторону стрельни, – не больно говорливы! Там мне за вас биться нужно!.. Про то, что я Волка в сердцах поколол, вы помните, а что которую ночь очей не смыкаю, что изранен, да на татар выезжал в чисто поле и вежу их спалил, вам до того дела нет!

Василько был недоволен тем, что Янка не потакает ему, и не пытался скрыть своего недовольства. Будь сейчас вместо Янки его мать, и так же не соглашайся она с ним, он бы и ей выказал обиду, а затем устыдился бы своей несдержанности.

– Досада великая сердце лижет, – продолжил он уже примирительно и простодушно. – Сколько себя помню, только однажды со мной такое было: бородатый человече игрушку отобрал, свистульку. Как сейчас помню его слова: «Поигрался, малец, теперь пусть мои детки позабавятся!» А было мне три или четыре года от роду.

Приоткрытая дверь, ведшая в горницу, захлопнулась от дуновения ветра, и на мосту, а также на лестнице, которую теснили с двух сторон стены, стало темно. Только едва белела сорочка Янки и угадывался овал ее лица. И то, что на лестнице никого не было, что было темно, что сейчас они снова были близки – все это толкало Василька еще раз поведать Янке о сокровенном, убедить, что он прям с ней и простил ее.

– Вот как нас коварный поп переклюкал! – сказал он. – Я уже не знаю, серчать на него либо благодарить. Не будь этого злобного Варфоломея, не увидел я бы тебя никогда!

Янка молчала. Он слышал ее взволнованное, едва уловимое дыхание.

– Не надобно нам друг друга сторониться: повязаны мы навеки попом. Хочешь, сейчас же обвенчаемся назло татарину? Всем покажем, что не страшимся поганых. Не понуждаю тебя, вольна ты, – просяще и увлеченно молвил Василько.

– Больно поздно ты речешь мне такие слова! Татарин стучится в ворота, а ты венчаться задумал! – зло усмехаясь, ответила Янка.

«Почему она злится? Или татары тому причина, либо не верит моим словам?» – подумал Василько.

– Не сказывай мне так! Все для тебя сотворю, татар обману. Хочешь, уйдем из града тайком?

– А крестьян бросим? – насмешливо спросила Янка.

– До них мне дела нет! Что мне эти погрязшие в пороках людишки. Хватит, я уже им свое отдал. Если бы не я, гулял бы сейчас татарин по Кремлю!

– Похваляться ты горазд; послушаешь тебя, и впрямь покажется, что град на тебе держится. Только, сдается мне, не милы тебе люди, никто тебе не мил, и я тебе не люба! Да что с тебя взять, сирый ты! Если даже от татар убережешься, никогда себе чести и славы не добудешь. Не верю я тебе, не верю!

Василько схватил Янку за руку.

– Пусти! – крикнула она в сердцах и, вырвавшись из его рук, стала спускаться по лестнице.

– Янка, Янка! – закричал он. До сознания Василька никак не доходило, что Янка отвергает его не потому, что он господин, а она его раба, и не потому, что боялась обмана, а потому, что считала его недостойным ее. Ему казалось, что она просто не верит ему и нужно еще раз молвить ей любительные глаголы, после которых она непременно должна расчувствоваться, понять его, повиниться и обласкать.

Он хотел догнать рабу, но здесь дверь горницы с шумом распахнулась, и на мост выбежал дьячок. В руках у него свеча, он шало посмотрел по сторонам и, увидев Василька, вскинул руки и возопил, что есть мочи:

– Отошел наш пресветлый отец Варфоломей! Закатилось красное солнышко! Ужо погибаем!

Васильку показалось, что дьячок только сейчас, после смерти Варфоломея, осознал неминуемую погибель Москвы. «Да что это я? – спохватился он. – Господь с ним, с попенком!»

Ему нужна была сейчас Янка. Она необходима была ему до татарщины, но в эти дни лютой осады стала нужной, как воздух. Будь она рядом, бесцельность собственного существования не томила бы его. Для чего, для кого он сидит безвылазно который день на прясле? Этот вопрос не раз заставлял его глубоко задуматься. Крестьяне охраняют жен и детей, а он кого? Свою никому не нужную жизнь. На что она ему, коли приносит одни страдания?.. Если даже татары со срамом уйдут от Москвы, что будет с ним тогда? Опять потекут тоскливые, наполненные обидами дни, и коварный Воробей будет неустанно плести, как паук, предназначенные для него жестокие сети, а великий князь разом припомнит его отказ идти к Коломне, да и воевода Филипп не забудет, как он своевольничал в осаде.