Костюмы, эскизы которых я рисовала сама, шила моя мать. Задник сцены всегда был идеально черным, благодаря чему ничто не отвлекало внимания зрителей от танцовщицы, движущейся в лучах прожекторов. Один из самых удачных номеров я назвала «Цветок грёз» и исполняла под музыку Шопена, подражая «Умирающему лебедю» Анны Павловой.[59] (Хотя она танцевала на пуантах, а я — босиком.) Для танца я надевала плотно облегающее трико из серебристой ткани, поверх которого набрасывала разрисованные сочными осенними красками полотнища шифона. Цветовой эффект подчеркивался красноватым и фиолетовым светом прожекторов. Но танец, в котором мне удавалось наиболее ярко выразить свои чувства, назывался «Неоконченная», на музыку Шуберта.

Чувствовала ли я себя счастливой? Думаю, что да, хотя того фантастического успеха, который обрушился на меня, до конца тогда еще не осознавала. После первого вечера в Берлине билеты на все мои концерты раскупались полностью. За вычетом накладных расходов я получала за каждое выступление 500–1000 новых марок. Для того времени, сразу же после инфляции, это была огромная сумма. Можно было покупать все, что душе угодно, — это было замечательно, но я переживала, что слишком рано вынуждена прервать учебу. Мне хотелось продолжать развиваться интеллектуально и творчески. Однако было очень трудно прервать череду успешных выступлений.

Поступали предложения сняться в кино, которые, однако, я отвергала, не рассматривая. Я хотела только танцевать. Это требовало жертв, и приходилось от многого отказываться, особенно в личной жизни. Репетиции были напряженными, а концерты требовали полнейшей отдачи. Хотя я интересовалась кино, но прервать занятия хореографией на несколько недель или даже месяцев считала невозможным. Правда, один отказ дался мне нелегко. В предложении сыграть главную роль в фильме «Пьетро-корсар», снимавшемся киностудией УФА,[60] привлекало то, что главная героиня была танцовщицей. Режиссера, чей выбор остановился на мне, звали Артур Робисон.[61] Моим партнером должен был стать Пауль Рихтер. Я не смогла противостоять искушению и дала себя уговорить на пробные съемки. Они, кажется, понравились. Эрих Поммер,[62] могущественная фигура в УФА, предложил мне сказочный по тем временам гонорар в 30 тысяч марок — сразу же отклонить такое предложение было трудно.

Однако, попросив несколько дней на размышление, после тяжелой внутренней борьбы сказала господину Поммеру «нет».

Когда я достигла совершеннолетия, мне было разрешено покинуть родительский дом. Я сняла небольшую квартирку на Фазаненштрассе, недалеко от Курфюрстендамм. Но с матерью я виделась почти каждый день — мы закупали ткани для костюмов. Она знала о моих отношениях с Отто Фроитцгеймом, и это ее не очень радовало, прежде всего из-за большой разницы в возрасте. К счастью, о его отнюдь не пуританском образе жизни ей было неизвестно. Мать всегда была моей лучшей подругой, несмотря на то что я не обо всем могла ей рассказать.

Однажды — это было в феврале 1924 года — я должна была выступать в Цюрихе, Париже и Лондоне — мама не смогла сопровождать меня и ее место заняла моя подруга Герта. Гарри Зокаль, который все еще не отказался от надежды завоевать меня, предложил встретиться в Цюрихе. Войдя в номер гостиницы, я обнаружила море цветов. Привет от Зокаля. Я удивилась, почему мне не дали номер на двоих с Гертой и поместили ее этажом ниже. Еще большей неожиданностью оказалось то, что номер Зокаля находился рядом — эта мысль была мне неприятна. Но когда мы встретились на первом нашем вечере, опасения оказались напрасными, Гарри вел себя корректно.

Мои танцевальные вечера чередовались с пьесой Толстого «Живой труп», где главную роль исполнял Александр Моисси,[63] очень одаренный актер. Мы сразу же нашли общий язык. Однажды после проведенного с ним вечера я поздно возвратилась в отель и уже успела раздеться, как в дверь постучали: Зокаль просил впустить его.

— Я устала, — сказала я, — и никаких мужчин в столь позднее время не хотела бы видеть у себя в номере.

Он стал стучать сильнее.

— Мне нужно поговорить с тобой обязательно.

— Завтра, — ответила я, — завтра утром.

На минуту за дверью воцарилась тишина.

Но вдруг он застучал по разделяющей наши номера стенке кулаками и прокричал:

— Я больше не выдержу! — Потом добавил умоляюще: — Зайди, пожалуйста, ко мне в номер, просто побудь со мной.

В душе я сочувствовала ему и попыталась успокоить:

— Будь благоразумен, Гарри, я никогда не смогу сделать тебя счастливым.

Он плакал, кричал, угрожал, что застрелится. Меня охватил страх. Быстро одевшись, я побежала к Герте. Лишь к полудню следующего дня мы отважились выйти и, к нашему большому облегчению, узнали, что Зокаль уехал. Швейцар протянул мне письмо. Зокаль извинялся за свое вчерашнее поведение, уверял, что ни в коем случае не хочет лишиться моей дружбы и обещал впредь меня не беспокоить. Единственное его желание — доставлять мне радость, поэтому он и организовал мне выступления в Париже и Лондоне.

У меня не было слов. Я и не предполагала, что приглашения, пришедшие из Парижа и Лондона, инициировались Зокалем. Глубоко разочарованная, я выронила письмо из рук. Еще ни у одной немецкой танцовщицы после Первой мировой войны не было гастролей в Париже. Я так гордилась, была так счастлива, и теперь такое разочарование! Желание выступать в Париже и Лондоне пропало. Зокаль писал: «Поскольку у тебя нет одежды, чтобы достойно выглядеть, я распорядился доставить соответствующий гардероб сегодня в гостиницу. Можешь выбрать то, что понравится».

В этот момент в дверь моего номера постучали, и посыльный внес полную охапку меховых манто. Герта подписала квитанцию о получении двух норковых шубок, одной горностаевой и одной спортивной леопардовой, отделанной черной кожей. Как ни соблазнительны были эти сказочные меха, я восприняла их как пощечину. Было бы прекрасно появиться в Париже и Лондоне, имея такие нарядные вещи, но какой ценой? Пришлось бы прикидываться влюбленной и ломать комедию — этого я и представить не могла.