— Отступит, как только я расскажу ей, что Смита убили — вполне вероятно, по приказу принца, — произнес я с видом человека, показывающего противнику выигрышную карту.

— Вы уверены? Вы можете доказать, что приказ убить Смита исходил от принца Чимы Виварини? Так вы только настроите свою подругу против себя: ведь она подумает, будто вами движет ревность.

Неужели мои чувства к Монтсе столь очевидны, что даже незнакомец способен о них догадаться? Смит номер два был прав. Лучше ничего не говорить Монтсе. У меня нет никаких подтверждений тому, что Юнио имеет отношение к убийству Смита. Меня снова охватило то же чувство тревоги, которое я испытал, оказавшись запертым на кладбище.

— А если принц решит от нее избавиться? — предположил я.

— Он на это не пойдет: ведь полагая, что ваша подруга в курсе событий, он попытается использовать ее, чтобы вытянуть из нее информацию, или же, если это не удастся, снабдить ее ложными сведениями. Это довольно распространенная практика у шпионов.

— Шпионить за шпионами. А что будет, когда моя подруга перестанет быть полезной принцу?

— Мы отзовем ее, прежде чем это случится, обещаю вам. Мы умеем по определенным признакам вычислять, когда ситуация начинает ухудшаться. Мы же первые заинтересованы в том, чтобы никто не пострадал. Нам ни к чему привлекать внимание.

Новоявленный Смит излагал все это очень уверенно, однако мне его рот казался расщелиной, за которой открывается бездонная пропасть.

— Полагаю, по отношению к Смиту у вас были те же планы, однако его грохнули прямо у вас на глазах, — добавил я. — Откровенно говоря, ваши аргументы звучат для меня неубедительно.

— Смит — совсем другое дело. Нравятся вам мои аргументы или нет, но у вас есть лишь один путь — продолжать сотрудничать с нами; в противном случае вашей подруге придется взять на себя также и ваши обязанности. Вероятность того, что ее жизнь будет подвергаться опасности, увеличится.

— Хорошо, я буду с вами сотрудничать, но только я хочу, чтобы вы разработали план, как увезти нас из Рима, если дела пойдут действительно плохо.

В ту пору я еще не знал двух основных правил шпионской деятельности. Первое гласит: когда все хорошо, никто тебя не благодарит; и второе: когда дела идут наперекосяк, все делают вид, что с тобой не знакомы.

— Договорились. Мы вытащим вас из Рима, если ситуация осложнится, — согласился мой собеседник. — А сейчас один из моих людей снова наденет на вас капюшон и отправит в надежное место. Вам не следует знать, где вы были. Вы ведь понимаете, правда?

Я не стал отвечать. Мои возражения все равно ни к чему не приводили. Я позволил надеть на себя капюшон, и меня повторно запихнули в багажник. На какое-то мгновение мне снова захотелось, чтобы Монтсе оказалась со мной и стала свидетельницей этой сцены — потом можно было бы обвинить ее во всем.

Когда наконец меня отпустили, я понял, что нахожусь у ворот виллы Дориа-Памфили, на Яникульском холме, в пяти минутах ходьбы от академии. Поднявшись к фонтану Акуа-Паола, я огляделся и вдруг понял: окружавший меня римский пейзаж столь же мрачен, как и мое душевное состояние. И тогда я вспомнил о Смите: что бы он сейчас думал, если бы покойники могли анализировать причины собственной смерти? Продолжал бы он говорить: «Несмотря ни на что, дело того стоило»? И я, в свою очередь, спросил себя: а действительно ли дело того стоит?

Рубиньос, как всегда по вечерам, нес свою вахту и потихоньку курил. На сей раз он не спал; казалось, он погружен в глубокую задумчивость. Время от времени он пожимал плечами, словно не понимая того, о чем размышляет. Он казался несчастным идиотом, заброшенным судьбой на далекую террасу в чужой стране. Рубиньос был для меня воплощением подневольного человека; он не осознавал, что является пешкой, марионеткой в руках высшей силы, для которой человеческие создания ничего не значат. Иногда эта сверхъестественная сила именуется войной, ведущейся за мнимые ценности, иногда — природной катастрофой. Но жертвы всегда те же: такие люди, как Рубиньос. Когда я думаю о бомбардировках Дуранго, Герники и Мадрида, то представляю себе таких, как Рубиньос, лежащих среди обломков и развалин. Я не вижу там Оларру, сеньора Фабрегаса, принца Чиму Виварини или Смита — быть может, потому, что они принадлежат к числу тех, кто воспринимает свое рабство как доблесть.

— Есть новости из Испании? — спросил я.

Рубиньос раздавил папиросу подошвой ботинка и вскочил.

— Ах, это вы, господин стажер! Как вы меня напугали! Я подумал, что это секретарь Оларра! Нет никаких новостей, которые превзошли бы по важности то, что произошло сегодня днем в академии.

— А что такое?

— Случилось чудо. Донья Хулия вылечила сеньориту Монтсе при помощи луковицы и трех кружочков помидора. Секретарь Оларра долго вопил по этому поводу, но «изгнанники» истолковали это событие как Божий знак. Они говорят: если беззащитная женщина способна остановить течение болезни одной только луковицей и помидором — то что же сможет совершить Франко, применив пушки и самолеты, которые посылает ему Муссолини. Дуче сегодня объявил об этом по радио.

— Понятно.

— Сеньор Фабрегас целый день выкрикивал лозунги: «Пусть теперь дрожит история, потому что отныне ей придется лицом к лицу столкнуться с нашим каудильо!» или «За Испанию! Пусть тот, кто встанет на ее защиту, погибнет с честью, а предатель, покинувший ее, не найдет приюта даже на Святой земле — и не будет креста над его могилой, и руки доброго сына да не закроют ему глаза!». А потом, чтобы поблагодарить дуче за помощь, все они отправились на мессу.

Переведя дух, Рубиньос добавил:

— Вы знали, что от сахара раны лучше рубцуются, чем от йода?

— Да, Рубиньос, я имел удовольствие сегодня утром завтракать с доньей Хулией.

— Потому что, если донья Хулия права, завтра я натру себе задницу белым сахаром: этот геморрой меня убивает.

— Средства доньи Хулии отлично объясняются законами природы. Проблема в том, что мало кто действительно знает эти законы.

Рубиньос снова развалился на стуле, свернув новую папиросу.

— Мне кое-что неясно в вашем поведении, господин стажер. Вы позволите задать вам вопрос?

— Спрашивайте, Рубиньос, спрашивайте.

— Мне было бы интересно узнать, почему вы каждую ночь поднимаетесь на террасу и как дурак — простите мне это выражение, господин стажер, — любуетесь видами?

— Рубиньос, я поднимаюсь на террасу, потому что с нее открывается лучшая панорама в городе. А еще потому, что отсюда отлично виден Млечный Путь. Не говоря уже о том, какой тут воздух — ответил я, вдыхая вечернюю свежесть полной грудью.

— В том-то и проблема, господин стажер: вы действительно видите город, когда заглядываете через перила?

Над головой Рубиньоса медленно поднимались кольца белого дыма, они растворялись в воздухе не сразу и в те несколько секунд, что висели над ним, казались похожими на нимб.