– Быстрее! Вылезай! – кричит Хедвиг, косясь на окно кухни. Где же папа и мама, ведь они должны были услышать, что здесь творится.

– Я застрял!

– Нет, просто поднатужься! Скорее!

Блестящие крылья хлопают и шелестят. Злые глазки стреляют молниями; петух, не смолкая, кричит так, что кровь стынет в жилах.

Наконец Стейк высвободил голову. Хедвиг бросает мотыгу, и, надрывая глотки, они бегут к дому.

Петух, у которого от бешенства перья встали дыбом, кукарекает им вслед что-то про то, что если ещё хоть раз увидит, как какой-то толстяк лезет в его курятник через окно, то пусть пеняет на себя – за последствия он не отвечает!

– Тьфу ты чёрт, ну и псих! – кричит Стейк. – Давай быстрее, нам надо позвонить!

– Куда?

– В больницу!

– У тебя что, кровь?

– Надо попросить бабушку переслать доказательства. – Стейк останавливается на крыльце, и лицо его озаряется. – Знаю! Пусть просто пошлёт открытку, как только доберётся до Италии.

– Точно! Только не говори ничего маме или папе. Бабушка не хотела, чтобы кто-то знал.

– Нет, конечно. И пусть вместо подписи поставит Х, чтобы, кроме нас, никто не догадался.

Когда они приходят в кухню, мама сидит за столом. Папа стоит с телефонной трубкой в руке.

– Привет! – говорит Хедвиг. – Ты договорил? Нам надо позвонить!

Мама пытается улыбнуться. Но не папа. Папа плачет, потом вдруг роняет трубку и выбегает из кухни.

– Милый! – кричит мама и бежит за ним. – Потерпи, со временем станет легче!

Хедвиг просто смотрит на них.

– Что за цирк? – бормочет она.

Стейк садится на выдвинутый стул, на котором только что сидела мама Хедвиг. Воротник его майки весь жёлтый от куриного помёта.

– Ты что, не поняла? Мы опоздали. Она уже уехала.

Странно, когда человек исчезает. А самое странное – вещи, которые остаются. Хедвиг озирается в прихожей у бабушки с дедушкой. На вешалке, словно ничего не случилось, висит бабушкино старомодное коричневое пальто. Словно ничего не случилось, висит на своём гвоздике рожок для обуви, тот самый, с помощью которого бабушка всегда надевала обувь и один раз чистила зубы. Может даже показаться, что до сих пор, словно ничего не случилось, пахнет плевательным киселём. Осталось всё.

Или нет?

– А где мамино пресс-папье? – спрашивает папа.

Родители Хедвиг приехали помочь дедушке сделать эту странную работу – убрать бабушкины вещи. Ведь это может быть нелегко.

Дедушка, которого Хедвиг никогда ещё не видела таким худым, почёсывает в затылке.

– А здесь его разве нет? – говорит он. – Оно обычно стояло на письменном столе.

Бабушкино серебряное пресс-папье всегда стояло на письменном столе. Оно тяжёлое – было бы странно, если бы его вдруг сдуло ветром. Папа поднимает какие-то бумаги, выдвигает какие-то ящики. Пресс-папье нигде нет.

– Ой, как странно, – говорит дедушка. – Как ты считаешь, носовые платки положить в коробочку?

Папа считает, что да, в коробочку, и про пресс-папье забывает.

Но у Хедвиг словно маленькая лампочка зажглась внутри. А что, если пресс-папье – и есть то самое доказательство, о котором говорил Стейк? Что, если как раз таки пресс-папье бабушка не захотела оставить? Вдруг она тайком проникла в квартиру и забрала его, прямо перед отъездом. В Италию…

На комоде стоит чёрно-белый снимок. Это фотография со свадьбы бабушки и дедушки. На бабушке блестящее платье, а волосы накручены на голове колбасками. Дедушка счастлив. Из всех фабричных девушек, которые пробивали дырки для шнурков, ему досталась самая красивая. Никто, даже сын богатого директора, не смог её заполучить. Бабушке был нужен только он.

Бабушка, если ты в Италии, подмигни мне, думает Хедвиг, не сводя глаз с фотографии.

Бабушка не мигает. Ещё бы, придумала тоже. Фотографии не подмигивают.

Но скоро происходит ещё кое-что – неужто такое возможно? Мама открывает бабушкину шёлковую шкатулку с украшениями.

– Ой! А где все украшения? – говорит она.

Дедушка сперва не слышит. Громко кряхтя и постанывая – даже как будто чересчур громко, – он вынимает из гардероба старую шубу.

– Эрнст-Хуго! Украшения Эстер!

– Что? – пыхтит дедушка.

– Где они? – Мама показывает пустую шкатулку.

Дедушка пожимает плечами.

– А мне откуда знать?

– Не знаешь?

Мама в недоумении. Хедвиг невольно улыбается. Всё ясно. Украшения – такая вещь, которую уж точно берут с собой в путешествие. У бабушки были жемчужные серёжки и золотой браслет. Такое не оставляют дома.

Папа садится на табурет в прихожей.

– Ладно, пап, – говорит он дедушке. – Я понимаю, у тебя были тяжёлые дни. Но уж мамины-то серёжки ты должен помнить, куда положил?

– Я? Почему это я их куда-то положил? – оскорблённо возмущается дедушка.

– Ну… а кто же ещё?

– Конечно же, Эстер! Мало ли куда она их запрятала!

Как же трудно молчать. Хедвиг так и подмывает сложить ладони рупором и закричать: э-э-э-эй! Если хотите знать, она просто забрала их с собой в Италию!

Но нельзя. Бабушка просила сохранить всё в строжайшей тайне, чтобы никто не узнал.

Вместо этого Хедвиг решает показать письмо с обещанием.

– Мама, можешь принести свою сумку?

Мама не слышит – дедушка слишком громко возмущается: мол, не может же он уследить за каждой финтифлюшкой.

– Финтифлюшкой? – говорит мама. – Эрнст-Хуго, эти украшения стоят много тысяч крон!

– Мама! – кричит Хедвиг. – Я хочу показать всем письмо! Можешь дать сумку?

– Не сейчас, Хедвиг, – говорит папа. – Мы заняты.

Вздохнув, Хедвиг разворачивается и уходит. Хотят быть дураками – пожалуйста! Она сама заберёт своих оловянных солдатиков. Внутри всё приятно сжимается от предвкушения, что она наконец сможет отдать Стейку лошадку. А что, если смастерить на стену шкафчик со стеклянной дверцей? Оловянные солдатики лучше всего смотрятся в таких шкафчиках.

В прихожей стоит коробка с одной-единственной кожаной перчаткой. Хедвиг вытряхивает перчатку на пол и уносит коробку в комнату. Телевизор запылился. Часы с кукушкой всё кукуют и кукуют. На дверце стеклянного шкафчика играет солнце.