Закачали в вену другое лекарство. Голову опустили вниз, ноги подняли на подушки. Приходила в себе с последствиями. Тошнота, рвота, отеки.

Заглянувших родственников – сына и невестку – сначала не пускали:

– Знаете, она неважно выглядит, говорить не может.

Давление с трудом подняли: 90 на 60. Руки у больной холодные и синюшные. Вид хуже, чем до госпитализации.

– Вы еще легко отделались, – утешала математичка. – Мой знакомый с мерцательной аритмией тоже попал под капельницу – приступ снимали. В результате от передозировки – двадцать минут клинической смерти. Зато когда его оживили, аритмия ушла навсегда. Говорят, ее так и лечат – либо электрошоком, либо клинической смертью.

– Может, и я избавилась. Только теперь меня точно уволят. Кому нужны инвалиды...

Но следующим утром профессор узнала, что ученый совет переаттестовал ее на максимальный срок.

– Работайте на здоровье. До восьмидесяти! – протянул букет молоденький доцент. И тут же устранился за дверь.

– Приготовили животики! – Сестра внесла шприцы с лекарством для разжижения крови.

Пациентки задрали рубахи.

Втык!

Втык!

После укола профессор разрыдалась над букетом и коробкой конфет.

– Все уладилось. Теперь-то чего плакать? – изумилась соседка.

– А как я еще пять лет буду до работы ходить? У меня нет сил...

– Ну, на вас не угодишь. Появятся силы.

Однако на лице переаттестованной было написано такое несчастье, что старенькая уборщица в белоснежном халате, отложив швабру, участливо присела рядом:

– У вас горе?

Профессор бессильно кивнула.

– Я в этой больнице проработала пятьдесят три года. Сама лежала двадцать один раз, пять раз живот разрезали. И знаете, что помогало? Сейчас расскажу. – Черные глаза озорно сверкнули среди глубоких морщинок. – Иду я, например, по улице, чувствую, что вот-вот в обморок грохнусь, так ладошкой прикрою лицо, чтобы люди не видели, и смеюсь: «Я счастливая, я живу!» Однажды после операции пошла в туалет и упала в коридоре, меня хотели поднять, а я кричу: «Живых не тащат на кладбище!» И встала. Знаете, сколько мне лет? Восемьдесят два...

Профессор посмотрела с недоумением.

А уборщица продолжила:

– Скажите себе: солнце, листья и цветы – все для меня. Я счастливая, я живу!

Пританцовывая, фея со шваброй, прихватив ведро, покинула палату.

– Кто эта женщина? – спросила учительница у дежурной сестрички.

– Это Ариадна Сергеевна, бывшая медсестра, теперь уже на пенсии, санитаркой подрабатывает.

...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!

Еще некоторое время сердечницы находились под чарами Ариадны, и на их лицах сохранялся отблеск сияния, исходившего от нее.

...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!

Странную музыку природных механизмов на отделении слушают изо дня в день, такая у кардиологов работа – слушать.

– Филатов! На УЗИ сердца!

На койке у окна зашевелился сонный сорокалетний мужчина и неохотно пошлепал за медсестрой к лифту.

В кабинете:

– Снимайте майку! На коечку ложитесь.

Врач водила по левой стороне груди небольшим прибором, на экране что-то равномерно двигалось и чавкало...

Звук работы собственного сердца удивил Филатова: чавк-чавк, чавк-чавк...

И в этой чавкалке заключена его душа?

Черт побери! Какая ненадежная штука!

Возьмет да и перестанет чавкать... Звук был мокрым, будто кто-то шмыгал носом.

– Работа нервная? – спросила врач.

– Нет, спокойная.

– Значит, от спокойной работы сердце болит?

– С родичами имущество делим... – неохотно ответил Филатов.

– Понятно. Это может и до инфаркта довести, – усмехнулась врач, не отрывая взгляд от экрана. Когда-то и она с сестрой из-за родительской дачи поссорилась. Скандалили, дачу продали, деньги поделили, а они, как заговоренные, разлетелись прахом по ветру. Она шубу купила – летом ее съела моль, сестра машину приобрела – разбила через месяц...

Чавкалка продолжала отжиматься на экране, врач что-то записывала.

Чавк-чавк-чавк-чавк...

Жидкие кровяные часы...

– Ну что сказать? У вас деформация передней створки митрального клапана. Переставайте нервничать, если не хотите через какое-то время искусственный клапан вшивать. Можете одеваться.

Чавканье прекратилось, верней, ушло в подполье – чавкало уже тихо-тихо, за филатовскими ребрами.

– Не нервничать... – Обследуемый хмуро натягивал майку. – А как не нервничать? Второй год судимся с братом из-за квартиры. Жена у него змея подколодная, да и моя не уступит... Мы-то с братом всегда мирно, а тут с этими бабами как пошло-поехало. Склоки, доносы, драки... Только и ходим – то в милицию, то в прокуратуру...

– А вы отпустите все, и болезнь отпустит.

– Как отпустить? – Филатов мял в руках медкарту с непонятными записями.

– А так, возьмите да и отпустите – квартиру, брата и себя. Гуляйте на свежем воздухе. – Врач бодренькая такая, румяная – видно, что сама хорошо гуляет.

Мужик из кабинета вышел, пошел, пошел по коридору – сам не помнит куда, – ничего не видит. Спотыкается о тележки с больничными кастрюлями...

В лифте двое придурков треплются:

– Смерти боишься?

– Я об этом не думаю...

– А я как представлю, сразу понос начинается...

В палате больной повалился на вонючую кровать: «Если искусственный клапан вшивать не хотите...» Безрадостно это. Бросишь судиться – Зинка зажрет, не бросишь – тем более хреново. А хочется покоя и правды. Но не той, что по метражу, а чтоб сердце успокоилось.

Съежившись, он уставился в грязное окно.

Забыть все и отпустить. Но как?.. Виноват он перед братом Ильей за то, что первый затеял бучу, в которую втянулись и дети, и даже предки, закопанные в могилах. Жена подзуживала: «Отсудим квартиру, твой брат и так богатый!» А он, дурак, слушал, зверел, словно пес цепной, на Илюху. Теперь они и не здороваются. А ведь сколько лет собирались за родительским столом – чистые друг перед другом, родные. Оказывается, это важно...

Мокрое пошлепывание собственного сердца на УЗИ напомнило Филатову хлюпанье расплакавшегося носа – беспомощное, как детское «прости».

Нет, что ни говори, христианские заповеди придуманы с большой жалостью к человеку. В первую очередь к согрешившему. Оступившийся страдает и разрушается больше, чем тот, кому он доставил неприятность. Вон Илюха веселый и здоровый. А я как последний идиот растравливаю душу...