Встать все-таки удается, хотя меня слегка и пошатывает. Медсестра говорит, что завтра я смогу принять душ, сегодня еще слишком рано, я должен отдыхать. Когда с телом так жестоко обращаются, для него это серьезное потрясение. Еще мне необходимо что-нибудь съесть. За последние шестьдесят часов в мой желудок не попадало ничего, кроме сладкой воды. Я, можно сказать, хочу есть. Это тоже меня удивляет. В предыдущих случаях, когда я пытался перестать пить, я за всю неделю с трудом мог проглотить половинку йогурта. Она обещает принести мне поднос с едой и говорит, что завтра, это совершенно точно, я смогу уже обедать в гостиной вместе со всеми. Я не испытываю никакого желания знакомиться с другими пациентами: придется разговаривать, заставлять себя улыбаться. Лучше спокойно сидеть в своем боксе, и пусть моя медсестра приносит еду. На следующее утро нас всех будят в половине восьмого. В какой-нибудь другой день я бы запротестовал, я бы даже разорался, но я так много проспал, что сейчас мне все равно, даже наоборот, всю ночь я ворочался и ворочался в своей постели, мне казалось, что время идет очень медленно. Поскольку мне сказали, что сегодня я смогу принять душ, то этим я и занимаюсь. Но Нелли чуть дверь не вышибает, так она обеспокоена. Я говорю ей, что все в порядке, что вот так к людям не вламываются, но, несмотря ни на что, чувствую себя нашкодившим малышом. Оказывается, я должен был ее предупредить. Я выхожу из своей лохани, сухо извиняюсь, говорю, что да, в самом деле, я был неосторожен. Она что-то невнятно бурчит, думаю, это означает, что я прощен. Она выходит, я вытираюсь, одеваюсь, еще слоняюсь немного, чтобы потянуть время. Все-таки мне не слишком хочется знакомиться со своими соседями, но в интенсивной терапии я больше не нуждаюсь, подносики с едой в мой бокс теперь носить не будут. Двое парней, которые живут со мной в комнате, уже встали, убрали постели и, наверное, отправились на завтрак. Сделав над собой усилие, я тоже направляюсь в гостиную. Там за столом завтракают несколько человек с растерянным видом. То, чем они травились, можно узнать сразу. Эти, с красными отекшими лицами, наверняка алкоголики, а эти, бледные и изможденные, наркоманы. Что там они колют или нюхают, кокаин или героин, одному богу известно. Все можно прочитать во взглядах, блестящих или остекленевших, но, чтобы научиться определять, мне понадобится какое-то время. Клиника доктора Клоссона включена в систему социального страхования, гораздо дешевле лечить кого-то, пока еще есть время, чем взять на себя расходы за десять лет его агонии. В общем, здесь находятся пациенты всех возрастов, всех социальных слоев. Это видно по тапочкам и халатам: есть кашемировые, есть из тонкой фланели. Любители бренди, потребители водки, балдеющие от текилы или опийного мака, в больнице всех можно узнать по одежде. Что касается моего халата, так это ни то ни се: темно-серый цвет у нас в моде, но «у нас в моде» вовсе не означает «в моде у них». Я вижу, что они считают, будто я одет как «собачка Жака». Это здешнее выражение, оно означает «хуже крестьянина». В Париже в таком прикиде я выглядел бы как денди, здесь же меня принимают за примитивного мужлана. Вот вам прекрасный пример столкновения культур.

На завтраке я увидел всего лишь одну женщину, ее реденькие волосы выкрашены в темно-рыжий цвет, она улыбается, старательно прикрывая ладонью рот, чтобы не было видно, что у нее нет ни одного зуба. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле — в два раза меньше, как скажет мне один зомби, не такой задолбанный, как другие. Он будет таскаться со мной всюду и везде до того момента, пока я не смогу наконец от него оторваться. Его зовут Труа, он приехал из Оттавы, по-французски говорит, как какой-нибудь Труа из Оттавы, то есть предпочитает, чтобы разговор велся по-английски. Присутствующие приветствуют меня, я обхожу стол, чтобы представиться. Мне это все противно, но я чувствую себя обязанным это сделать, мне ничего не стоит сказать всем «здрасьте». С какой стати быть хамом? В конце концов, сейчас мы с ними оказались в одном вагоне. Каждый по очереди говорит свое имя, я в ответ произношу свое, потом наливаю чашку кофе из огромной кофеварки и сажусь. Черный кофе ужасно крепкий. Без сомнения, кофеин компенсирует другие токсины. Кофе пьют все и помногу, наливают себе снова и снова. Вообще-то я такой никогда не пью, но здесь тоже проглатываю четыре чашки. Нужно быть осторожным, не хочется, выйдя отсюда, лечиться от другого недуга или закончить, как Бальзак, который слишком молодым превратился в статую на бульваре Распай. То же самое в отношении табака. Не успев завершить свой завтрак, эта банда чокнутых закуривает уже по третьей сигарете, причем докуривает ее до самого фильтра, чтобы не потерять ни капли никотина. Спасая печенку, они портят себе легкие. Не уверен, что государство выигрывает при такой замене.

Встали мы все в половине восьмого, душ приняли, кофе выпили, делать до четырнадцати часов больше нечего. Телевизор включать нельзя, даже чтобы новости посмотреть. В полдень нам принесут обед: разноцветные макаронные изделия без масла и сыра. Потом все опять вернутся на террасу, будут заполнять до краев большую цилиндрическую пепельницу и смотреть на проезжающие мимо автомобили. Без десяти два придут «помощники», разобьют нас на группы по пять или шесть человек и поведут из «гостиницы», вернее блокгауза, в главное здание. Это бетонное здание постройки восьмидесятых годов, выложенное плитами известкового туфа, высотой этажей в десять. Сам Центр расположен на двух последних, остальную часть здания занимают врачи, стоматологи, оптовые продавцы медицинских протезов. Нечего сказать — мы в прекрасном окружении. На самом верху находятся кабинеты доктора Клоссона и его помощников, комната для медицинских сестер и небольшие помещения для переговоров, где ассистенты ведут беседы с потенциальными кандидатами, пытаясь убедить их в необходимости пройти курс лечения. Этажом ниже, куда доступ строго ограничен, проходят сеансы психотерапии. Есть комнаты для сеансов йоги, массажа и акупунктуры. Все они расположены по длинному коридору, где нет ничего особенного, кроме автомата по продаже сомнительных напитков, работающего на жетонах. Надо будет попросить у Нелли, которая вписывает их в счет наряду с сигаретами и почтовыми марками.

Нас приводят в строгую, без всяких украшений, комнату, где нет даже черной доски. Все рассаживаются вокруг овального дубового стола, покрашенного желтым цветом. Здешний дуб — это наша отличительная черта. Есть здесь обитатели блокгауза, к которым я тоже отныне принадлежу, есть и другие пациенты, которых я прежде не встречал, так сказать, экстерны. Никто не решается заговорить, иногда робко встречаются чьи-то взгляды. Так проходит минут десять, и вот в комнате появляется человек атлетического сложения с широкой улыбкой.

— Здравствуйте, для тех, кто здесь впервые, представлюсь. Меня зовут Жан, я психотерапевт. Именно я буду лечить вас во время вашего пребывания здесь, хотите вы того или нет.

Его улыбка, становясь еще шире, обнажает лошадиные зубы. Прямо-таки бородатый Жак Брель в рубашке в клеточку. Я уже знаю, что здесь почему-то принято говорить «в квадратик». Этот тип выглядит вполне симпатично, в этом-то вся и проблема, все они выглядят здесь чертовски симпатично. Клоссон и его приспешники способны охмурить даже какого-нибудь бернского банкира, потерявшего сто франков.