— Ой, — говорит мистер Рис, похабно ухмыляясь.

— «Смерть коммивояжера».[30]— Это я угрюмо делюсь фантазиями с Чарльзом.

— Мужчины, — с чувством бубнит Винни. (Винни и сама выходила замуж, впрочем ненадолго.) Судя по всему, есть несколько категорий мужчин — встречаются отцы-слабаки, братья-уроды, злобные негодяи, героические дровосеки и, разумеется, прекрасные принцы, но до идеала все они отчего-то недотягивают.

— Да что такое? — нетерпеливо спрашивает Юнис.

Мы бредем из школы, как водится, без Одри. Не знаю, странное такое чувство — знакомое, однако неведомое, шипучее, кипучее, будто в кровоток уронили алказельцер.

— Кровоток, — бубню я.

Мы срезаем путь, чтобы выиграть время (но где мы станем хранить свой приз без изъяна? На берегах средь дикого тимьяна?), стоим на мосту над каналом, и Юнис тревожно заглядывает через парапет в мутные воды, полные шерстяных отходов.

— Может, тебе нехорошо на мостах, — с жаром говорит она — скорее Фрейд, чем Брюнель.[31]— Когда боишься переходить по мосту, это называется…

Только не это, опять началось: Юнис исчезла, мост тоже исчез, но, по счастью, превратился в другой мост — рядок досок, не более того. Проулок впереди — он же переулок Зеленого Человека — никуда не делся, однако фонарный столб в устье переулка исчез, как и склады по сторонам, а вместо них теперь пара весьма небрежно сколоченных деревянных домов. Я нерешительно продвигаюсь по переулку и выхожу на Глиблендский рынок.

Здесь по-прежнему рынок, в этом-то сомнений нет: рыночный крест на месте, посреди площади, и паб «Стародавнее светило» на той стороне, правда название нигде не написано, только деревянная доска с солнцем — не нынешним, крикливым и желтым, а тусклым солнцем потускневшего золота. И «Стародавним светилом» паб, я подозреваю, не называется, он теперь просто паб «Солнце» — мы, видимо, очутились во временах, когда он был новехоньким, потому что это не паб, а какой-то сарай. Мы, собственно, вернулись в стародавний Глиблендс, если меня глаза не обманывают.

По брусчатке раскатывают деревянные телеги, торговки рыбой в бумазейке шестнадцатого века расхваливают свой товар. Парочка денди в бархате воздвиглись на углу, и, приблизившись к ним, я чую немытую прогорклую вонь. Сейчас взглянут на меня и заорут? Они меня вообще видят? Слышат?

В прошлый раз, когда я угодила в разрыв пространственно-временного континуума (нечасто нам выпадает случай строить подобные фразы, и спасибо за это небесам), человеку в поле замечательно удалось со мной пообщаться, но эта парочка смотрит сквозь меня — я остаюсь невидимкой, сколько ни кричу и ни прыгаю. Разумеется, если нарушены законы физики, с чего бы подобным инцидентам быть одинаковыми? В любой момент воцарится хаос. Не исключено, что уже.

Я толкаю дверь «Солнца», оно же «Стародавнее светило», — можно и поглядеть, как там раньше было внутри. В конце концов, здесь наше с Кармен несовершеннолетнее убежище (грамматические времена совсем запутались), немало сумрачных часов таились мы в Кабинете, хотя нам полагалось быть на естествознании. Лучше бы я учила физику, а не сменяла ее на немецкий язык. В 1960-м дверь блестящая и ярко-красная, а в этом не понять каком году Господа нашего она двойная и деревянная, как в конюшне. Войти и сказать: «Я из будущего»?

Может, это моя личная иллюзия Луны? У меня неверные точки отсчета, я ошибочно трактую воспринимаемые явления?

Внутри всего пара человек, как будто статисты из «Частной жизни Елизаветы и Эссекса»,[32]но гораздо неопрятнее, чем обычно в Голливуде. Все мрачно пялятся в оловянные кружки, будто про Возрождение слыхом не слыхивали.

В тени, в углу высокой дубовой кабинки, закрыв глаза, сидит человек — довольно молодой, двадцать с хвостом, и смутно знакомый, будто мы встречались в настоящем — там, где в моем недавнем прошлом было настоящее, а теперь, если я туда вернусь, станет будущее. Батюшки, батюшки мои.

Человек открывает глаза и смотрит на меня. Не сквозь меня, как прочие, а на меня, и улыбается кривовато и цинично, будто узнает, и салютует кружкой, и мне отчаянно хочется подойти поговорить с ним, потому что он, по-моему, знает меня — не повседневную внешнюю меня, а внутреннюю Изобел. Настоящую. Мое подлинное «я». Но едва я к нему шагаю, все исчезает, как в прошлый раз.

В «Стародавнем светиле» пусто — паб еще не открылся. Я, очевидно, в настоящем — тут подставки для кружек, полотенца и ведерки для льда в форме ананасов. Выхожу из Кабинета, брожу по Залу и Бару и нахожу открытую дверь на задах кухни. Миную проход, заставленный мусорными ящиками, открываю дверь, снова оказываюсь на рыночной площади, вижу, как озадаченная Юнис выходит из переулка Зеленого Человека, и окликаю ее через площадь.

— Ты куда подевалась? — сердится она, одолев мостовую. И вдруг прибавляет: — Гефирофобия.

— Чего?

— Гефирофобия — боязнь мостов.

— А, ну да, — невнятно отвечаю я.

— Дромофобия — боязнь переходить улицу? Потамофобия — страх рек? Может, — беспечно говорит Юнис, — к тебе вернулся глубоко укорененный ужас твоего прошлого.

Что она несет?

— Что ты несешь?

— Фобии бывают разные. Боязнь огня, например, — пирофобия, или клещей — акарофобия, или моря — талассофобия.

Юнисофобия, вот что со мной такое. Я перебегаю дорогу и прыгаю в автобус, не взглянув на номер, а Юнис лавирует меж машин — пускай, все равно не догонит. Лично я неизвестно почему открыла дыру в ткани времени и теперь запросто ныряю в разрывы и закоулки, точно дверь в дом открываю.

Может, есть и другие люди, которые западают в прошлое и выпадают обратно, но как-то забывают об этом упомянуть в повседневных беседах (вы бы тоже не упомянули)? Но будем честны: что вероятнее — разрыв пространственно-временного континуума или некое помешательство?

Какова она, ткань времени? Черный шелк? Жесткий твид, гладкая саржа? Или хрупкие кружева, как вязанье миссис Бакстер?

Как доверять реальности, если мир чувственных явлений морочит мне голову на каждом шагу? Вот, например, столовая. Однажды вхожу, а она совсем другая, будто ее этак незаметно и необъяснимо переделали. Словно играли в «Что такое?» из «Домашних забав»: человек выходит из комнаты, остальные передвигают кресло или картину меняют, а он (вероятнее всего, похоже, она) возвращается и угадывает, что изменилось. Вот и в столовой так же, только еще отчетливее, будто это и не наша столовая вовсе. Будто столовая — комната в Зазеркалье, копия, столовая прикидывается столовой… нет-нет-нет, отсюда и до полного помешательства рукой подать.