Кстати, никого больше из своих внуков он «по местам боевой славы» не возил.

Остальных — только в популярные музеи.

А меня — в гости к боевым товарищам.

И я очень гордилась своею избранностью…

Еще девятилетнюю, в Риге, он впервые отвел меня в тир. И скоро стрельба по мишеням стала моим любимым развлечением. Я и в Москве нашла один приличный тир, но это было намного позже, уже лет в тринадцать, когда меня одну отпускать стали… А когда Дедушка приезжал в Москву, он водил меня в настоящий тир, к военным! У него были тогда друзья даже среди военного командования. Впрочем, он никогда не делал различия между теми, кто смог сделать карьеру после войны, и теми, кто остался «просто ветераном», — как, например, Матвей Николаевич Рославлев, дедушка Ани и Алеши.

К сожалению, почти всех своих друзей Дедушка пережил.

Кстати: если моей многодетной маме совершенно не понравилась история про многодетную мать, — то мой Дедушка, старый латышский коммунист, категорически отверг фильм «Долгая дорога в дюнах». Он ругал его почти теми же словами, какими мама ругала «Однажды двадцать лет спустя»: ложь, глупость и пошлость… Мне-то «Дорога…» понравилась, и я не на шутку огорчилась, когда Дедушка даже обсуждать не пожелал этот фильм. Но тут же я безоговорочно приняла его точку зрения. Потому что знала: если Дедушка что-то говорит — значит, так оно и есть! Дедушка всегда бывает прав…

И какое же счастье для меня, что Дедушка все-таки решился переехать в Москву! Если бы не он… Не знаю, что бы со мной было.

Родители тогда как раз сидели во второй командировке, Славка и Катюшка были с ними. Ника училась на первом курсе и пребывала в состоянии перманентной влюбленности. В тот период мы с ней были дальше друг от друга, чем когда-либо. Мне исполнилось четырнадцать, я чувствовала себя бесконечно одинокой. С бабушкой и дедушкой контакты как-то не налаживались. Я вела дневник — для меня почему-то было жизненно необходимо записывать свои мысли и переживания. Наверное, все подростки проходят «дневниковую стадию». Но мне приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы прятать свой дневник от бабушки Лии! Она-то, конечно, считала, что взрослые обязаны знать, что со мной творится… Но я-то знала, что она никогда, ни за что меня не поймет!

Тем более что ничего интересного для нее в моей жизни не происходило.

Влюбленностей у меня не было. Друзей — тоже. Были книжки, которыми я отгораживалась от мира. И был тир, куда я ходила дважды в неделю выплескивать отрицательную энергию.

Школу я в ту пору совсем запустила… Одни двойки. Да еще и прогуливала! Учителя были в шоке: такая примерная девочка, образцовая… Была…

Бабушку вызывали в школу, спрашивали: что происходит с Соней?

И бабушка, бедная, тоже мучилась вопросом: что же с Соней?

И додумалась: решила, что это все из-за тира, из-за этого бессмысленного и неженственного увлечения… Думала, кто-то там на меня дурно влияет.

Нужна я там кому, влиять на меня!

Деньги заплатила, пульки взяла, постреляла — и ушла.

Но бабушка запретила мне ходить в тир. Грозила страшными карами: запереть, провожать в школу и из школы…

Нельзя так с подростками! Я и отмочила: сбежала в тир, «расстреляла» все карманные деньги, а потом пошла гулять по ночной Москве с ясным желанием «самоубиться». Только вот способ выбрать никак не могла.

Конечно, я даже не попыталась совершить самоубийство, потому что на самом деле такой цели себе не ставила. У меня — как у Тома Сойера — было желание помучить близких, чтобы они осознали, как им без меня плохо, чтобы пожалели и впредь так со мной не обращались. И в общем-то это имело свои положительные результаты: во-первых, если до сих пор ранимой и чувствительной считали только Нику, то теперь и ко мне стали относиться осторожнее, а во-вторых — и это главное! — бабушка Лия в ту ночь в истерике позвонила Дедушке… И он приехал.

А вскоре и вовсе перебрался в Москву.

Он говорил, что стареть хочется рядом с детьми. Папа мой считает, что «Артур Модестович, как умный человек, уже тогда оценил, какие грядут перемены и что его ждет, если он останется в Латвии». А я убеждена, что Дедушка приехал ради меня.

Он сразу же получил в Москве двухкомнатную квартиру — друзья устроили. И я к нему в эту квартиру переехала. И осталась у него насовсем. Даже когда вернулись родители, я продолжала жить с Дедушкой. Мне с ним было хорошо. И спокойно.

Я сразу же выправила учебу. Определилась с будущим: решила, что обязательно стану врачом — как бабушка Тамила. Не знаю, было ли это чисто мое решение — или же мне просто хотелось порадовать Дедушку. А может, и вправду заговорили гены?

А еще после переезда к Дедушке у меня появились первые друзья.

Но самой-самой первой подругой в жизни стала для меня Аня Рославлева. Она приходилась внучкой однополчанину дедушки, Матвею Николаевичу Рославлеву. Миленькая, светленькая, тихая девочка. Из тех, кого нигде и никогда не замечают. Но для меня образ Ани Рославлевой был окружен неким сияющим ореолом — ореолом легенды и мученичества!

Дело в том, что у Ани не было родителей. Были дедушка с бабушкой и брат Лешка, на пять лет ее моложе. А родители ее — отец-полковник и мама-военврач — погибли в Афганистане, в 1981 году. Ане было восемь лет, Лешке — три года. При каких обстоятельствах погибли средние Рославлевы, я не знала. Это никогда не обсуждалось. Но сам факт того, что в мирное время они ушли из жизни, исполняя интернациональный долг… Во всей этой истории я видела некий отзвук любимого Дедушкой фильма «Офицеры»: там тоже у мальчика Вани были дедушка и бабушка, а папа с мамой погибли на войне. Кстати, Аню с Лешей воспитывали в духе «Офицеров»: «есть такая профессия — Родину защищать…» Понятно, что мы не могли не подружиться! Ведь все вокруг смеялись над этими нашими устаревшими моральными принципами. Но нас объединяли не только принципы, но еще и гордость за «инакомыслие»!

А уж когда начались разговоры о зверствах наших военных против мирного населения Афганистана…

Анюта тогда беспрерывно плакала. А мне хотелось взять дедушкин пистолет и перестрелять всех этих гадов журналистов, которые ничегошеньки не смыслят в жизни и которые даже не представляют, что такое долг, офицерская честь, истинный патриотизм! И я ведь знала прекрасно, что любого из них могу уложить с одного выстрела! Но разумеется, никаких попыток я не предпринимала. Хотя могла — по дури юношеской — попытаться… Но понимала-таки: всем-то рты не заткнешь. Да и нужно ли? Ведь с какой-то стороны все, что они говорили, — правда… Только не единственная правда.

Была и другая правда. Правда наших дедушек и Анютиных погибших родителей. Только вот эту правду после перестройки отстаивали почему-то сплошняком нечестные и непорядочные люди, которым верить не хочется, даже если точно знаешь: он прав!

И вот за эту другую правду пострадал мой друг Лешка Рославлев. Дурачок: мог ведь запросто откосить от Чечни, уж ему-то сам Бог велел. Но он счел, что таков его воинский долг! И поехал, как ягненок на убой…