– И что произошло потом? – спросила я.

Теперь уж точно не произойдет ничего плохого – уж слишком ярко для этого горели глаза Макса. А я так сильно увлеклась его сном и тем счастьем, которое чувствовал Макс, что мне захотелось услышать больше. Намного больше!

– Ты назвала мне другое свое имя. Айме. И мы с того момента стали жить вместе.

– На песке?

– И возле пальм.

– А чем мы питались?

– Фруктами, которые падали с деревьев и от которых у нас не болел живот. А еще тем, что мы находили съедобного на улочках города.

– Люди позволяли нам это делать?

– Один повар давал нам раз в два дня кости, на которых еще оставалось мясо.

– Он был хороший человек?

– Да, хороший человек.

Чтобы человек был хорошим – такое мне было трудно себе даже представить.

– Мы никогда не мерзли. Там было не так, как в Англии, где то и дело идет дождь. А о снеге ты вообще ничего не знала, потому что всегда жила на том теплом острове.

– А мои братья и сестры?

– Они жили на другом конце острова. Ты покинула свою свору, потому что почувствовала, что скоро появлюсь я. Хотя ты точно и не знала, что в твоей жизни появлюсь именно я, ты предчувствовала, что твоя жизнь изменится. Ты шла два дня. Через кусты, мелкую поросль и лес. Один раз тебя чуть не укусила змея. Придя на пляж, ты легла на песок и стала глядеть на море и ждать меня. Ты ждала меня почти три месяца.

– А у нас были…

Я не решалась задать этот вопрос.

– Детеныши?

– Да. Они у нас были?

– Мы замечательно проводили время, – уклонился Макс от ответа. – Три сезона, которые на этом острове отличались друг от друга лишь тем, что иногда по несколько часов в день лил дождь. Как-то раз, когда дождь был особенно сильным, ты сказала мне, что у тебя будут детеныши. И я стал еще счастливее, чем раньше.

Макс, однако, выглядел сейчас отнюдь не счастливее, чем раньше.

– А наши дети…

Я очень за них боялась, хотя они вообще-то были не моими, а всего лишь какой-то самки по имени Айме из какого-то сна.

– Я ведь должен рассказывать только хорошую часть…

Макс снова уклонился от прямого ответа, но, в принципе, он на мой вопрос своей репликой ответил.

Мне стало больно. Так больно, как будто мне вспороли живот.

– Человек в маске ворона? – спросила я.

– Мы ведь договорились, что я рассказываю только хорошую часть сна.

– Ты все равно уже рассказал больше, чем следовало. Так что рассказывай теперь все до конца.

– Это был он. И это был не он.

– Что ты имеешь в виду?

– Это был тот же самый человек. Но он уже не был человеком в маске ворона. На нем не было никакой маски. И эпидемии никакой не было. Волосы у него были рыжие. Он заплел их в косичку. А еще у него была длинная борода. Этот человек выглядел так, будто он горел изнутри. И будто он мог извергать из себя огонь.

Как гора, которая ненавидела саму себя.

– Он разговаривал, как ирландцы, которые служили на корабле моего хозяина. Его зубы были кое-где гнилыми. Однако они у него, похоже, не болели.

– У этого человека был с собой нож?

– У него было с собой кое-что похуже.

– Что именно?

– Кнут.

Макс, как мне показалось, едва не взвыл от горя. И если бы он это сделал, я последовала бы его примеру. Однако мне не хотелось выть. Ни в коем случае. Я ведь не могла выть из-за нерожденных детенышей из сна чокнутого пса. Да, Макс был, видимо, чокнутый, потому что ни одному нормальному псу не приснились бы подобные сны, и ни один нормальный пес не стал бы пересказывать эти сны так проникновенно, что ты едва не начинаешь верить в этот бред и видеть его перед собой, чувствовать своим собственным носом соответствующие запахи и слышать своими собственными ушами соответствующие звуки.

– Что такое кнут? – спросила я. – И что этот человек им делал?

– Мы же договорились, что я рассказываю только хорошую часть, – ответил Макс.

Он хотел оградить меня от боли, связанной с его воспоминаниями о своем сне, хотел меня защитить – так, как псы в его снах пытались защитить своих самок.

– Почему этот человек так с нами поступал?

– Он говорил, что это была месть.

– Месть? – удивилась я. – Месть за что?

– За то, что мы отняли у него его любовь.

– Его… любовь?..

– Я тоже этого не понимаю!

– Что это должно означать? – спросила я.

– Мне кажется…

Макс, начав отвечать, запнулся. Он, похоже, все еще пытался понять смысл своего собственного сна.

– Что?

– Мне кажется, что никакие это не сны.

– А что же это тогда такое?

– Воспоминания.

– Воспоминания?

– Воспоминания о другой жизни.

– Какой еще… другой жизни?..

– На пляже. И в снегу. Это были мы. С нами это реально происходило. Реально!

– Это какой-то бред!

– Нет, это с нами реально происходило!

– Ты что, не слышал? Я сказала, что это какой-то бред!

– А если нет?..

– Есть только одна – вот эта – жизнь! – я показала мордочкой вокруг себя – сначала на виноград, а затем вверх, на небо. – А затем, после смерти, еще одна жизнь в качестве звезды.

– В качестве звезды?

– Когда собака умирает, она превращается в звезду. Тебе ведь это известно!

– Я об этом никогда даже не слышал.

– Ты ничего не знаешь о жизни. Потому что твоя мать отдала тебя людям!

Макс, уязвленный, отвел взгляд в сторону. Я сделала ему больно. И мне стало от этого не по себе. Но я была слишком взволнована, чтобы извиняться. Мы оба замолчали, отошли друг от друга на два-три шага и встали в двух разных рядах. Некоторое время спустя он посмотрел на меня и очень тихо сказал:

– Я и в самом деле думаю, что мои сны – это воспоминания.

Именно потому, что он сказал это таким спокойным тоном, мои ноги начали дрожать.

– И если это в самом деле так, – продолжал Макс ласково, – то означать это может только одно.

Мои ноги задрожали еще сильнее.

– Мы с тобой…

Он подошел ко мне.

– Мы?

Мои ноги уже едва могли меня держать.