Боб был полон энтузиазма относительно нашей зарождающейся постановки, но считал, что нам не хватает убийственной баллады. Он постоянно говорил о новой песне вроде «As Long as He Needs Me». В результате появилась комбинация мелодий (все три с длинными нотами), напоминающая бит упомянутого выше мега хита Лайонела Барта. Доказательством того, что неразумно создавать песни по готовой формуле, служит «How Am I to Know», которая появилась в записи «Таких, как мы» на Сидмонтонском Фестивале много лет спустя. Думаю, ее взяли, потому что мы с Тимом посчитали это лучшей попыткой подражания классике Барта. Но песня была смещена другим потенциальным хитом – «A Man on His Own». И знаете, что? Основой мелодии была «Make Believe Love» (песня, с которой я провалил свою попытку стать поэтом). Боб сказал, что у нас есть взрывной хит, и работа над музыкальным сопровождением была закончена.

Демо-запись была сделана с басом, ударными и очень дряхлым пианистом при участии нескольких сессионных музыкантов и нас с Тимом, исполняющих недостающие партии. Наш доисторический пианист играл только в одном стиле – страйде. Даже баллады в его исполнении походили на кантри. А наш звукорежиссер был, по всей видимости, в полном восторге от новой эхо-машины. Так что демка была далека от нормального звучания. Казалось, что ее записывали глубокой ночью на Пенсильванском вокзале. Тем не менее теперь. Теперь я мог убаюкивать своих друзей первой собственной пластинкой. Безусловно Вест-Энд уже замаячил на горизонте.

Лето 1965 года не было целиком поглощено «Такими, как мы». Вместе с школьными друзьями я путешествовал по Италии и много времени проводил у Ви и Джорджем. Именно тогда я как следует познакомился с другом Ви – кинорежиссером Ронни Нимом. Ронни только что снял Джуди Гарленд в фильме «Я могла бы продолжать петь». Точно так же называлась и главная песня. У нее были не очень удачные слова: «till the cows come home» («после дождичка в четверг» или, буквально, «пока коровы не вернутся домой»). В результате чего в передаче «That Was The Week That Was» показали пародию, в которой исполнительницу атакует стадо диких коров. У меня хватило наглости сыграть Ронни композицию, которую я хотел послать ему во время съемок фильма, но был остановлен Ви. Он сказал, что она звучит немного «академично». Впоследствии она превратилась в песню «I Don’t Know How to Love Him».

Ронни работал оператором у Дэвида Лина на таких классических фильмах как «Большие Надежды». Я был в восторге, когда он рассказал мне, как во время одной из сцен фильма «Я могла бы продолжать петь» Джуди Гарленд без предупреждения отклонилась от сценария и выдала невероятно эмоциональный личный монолог. Ронни испугался, что оператор перестанет снимать этот непредвиденный шедевр, поэтому сам встал на его место. Он взял крупный план, а потом постепенно стал отдалятся, дав Гарленд знак, чтобы она продолжала монолог, глядя прямо в отдаляющийся объектив. Он снял фирменный эпизод Гарленд в достаточно проходном фильме.

Тем же летом я познакомился с родителями Тима. Я только что провалил экзамен по вождению, так что Тим был за рулем родительского довоенного «Остина». Мы ехали в их перестроенный фермерский дом неподалеку от Хэтфилда, примерно в 20 милях к северу от Лондона. Джоан и Хью были очень милыми и задавали мне множество вопросов о моей семье и планах на будущее. Они спрашивали об Оксфорде и я, возможно ошибочно, подумал, что они специально так интересовались университетом в присутствии Тима. Я, конечно же, не рассказал им о роли кота в моих академических успехах.

Есть песни, о которых вы живо помните, когда и где первый раз услышали. Песню Ричарда Роджерса «Something Good» я впервые услышал дома у Джона Гудбоди, одноклассника с говорящей фамилией[7] – он был чемпионом Великобритании по тяжелой атлетике среди юниоров, не самое очевидное достижение для вестминстерского подопечного. Тогда Джон был стажером, но со временем сделал карьеру в газете и стал авторитетным спортивным обозревателем в London Times. Он разделял мою любовь к дуэту The Everly Brothers, и именно в доме его родителей на севере Лондона я появился одним субботним вечером с только что купленной, нераспечатанной пластинкой с песнями из фильма «Звуки музыки». Друзья Джона были немного старше меня, но намного циничнее. Так что они разделяли мнение New York Times, что «Звуки музыки» – «романтическая бессмыслица и сентиментализм».

Не знаю, заметили ли они, что я стал холоднее австрийского лыжного склона во время первого прослушивания изумительной увертюры. Восхитительная модуляция в конце песни «My Favorite Things» стала одним из самых узнаваемых и гениальных произведений Ричарда Роджерса. И она была новой! До этого Роджерс почти пять лет не менял ее. «Something Good» вобрала в себя все лучшее, что было у Роджерса: тритон, как в его «Bali Hai»[8], полутон с ударением на слово «Hai». Я так же живо помню первое прослушивание этой мелодии, как знакомство с альбомом «Sgt. Pepper».

ВРЕМЯ НЕИЗБЕЖНО ПРИБЛИЖАЛОСЬ К ОКТЯБРЮ и моему первому семестру в Оксфорде. Но мои переживания по поводу этой устрашающей перспективы были забыты на фоне очередной маминой домашней драмы. На этот раз она ворвалась ко мне в комнату в четыре часа утра со словами, что с Джоном Лиллом случилось нечто ужасное, и что она чувствует его боль. Позже выяснилось, что он упал со своего мопеда. Возможно, что-то было в маминых разговорах о ее телепатических способностях или, боже упаси, Джон позвонил ей после аварии, а я этого не слышал, потому что спал. Я склонен верить первой версии, потому что мама была богата на ментальные связи. У этого оригинального происшествия было два последствия: я решил, что мне срочно пора покинуть Харрингтон-роуд, а Оксфорд – достаточно неплохой выход; моя мама решила, что Джону Лиллу необходимо переселиться на Харрингтон-роуд, потому что жизнь в Лейтоне подвергает его слишком многим опасностям.

Впрочем, именно Джон одним холодным октябрьским вечером отвез меня в Оксфорд, чтобы я начал свой первый семестр в Колледже Магдалины. Это было одно из тех путешествий, когда хочется, чтобы расстояние между деревнями было чуть больше. Мне сказали, что разумнее всего будет приехать пораньше и заранее узнать, есть ли свободная комната в «Новом Здании». Мне повезло. Однако я был не готов к тому, что меня ожидало. После Харрингтон-роуд моя комната была не просто комнатой. Сейчас ее можно было бы описать как президентский люкс в загородной гостинице: несколько потрепанная, но, как вы уже поняли, я никогда не говорил «нет» увядшему величию.

Новое Здание было построено в 1733 году и, несмотря на то что я был поклонником викторианской готики, у меня не было предубеждений перед массивной, обшитой панелями, гостиной, спальней, кухней и ванной, окна которых выходили на знаменитый луг – дом оленей и Snake’s-head Fritillary[9] (редкого цветка, не хеви-метал группы). Только один минус. Там было достаточно холодно. И не было фортепиано.