– Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел. – Кюллинан шепнул это Элиаву, который сказал:

– Не шепчи. Разговаривай.

И, перекрывая гул голосов, Кюллинан сказал:

– У католиков не принято ходить в другие церкви, – на что Зодман ответил:

– Это не церковь. Это синагога.

В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но шамес время от времени подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

– Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Израэлитов, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

– А кто они такие? – спросил Кюллинан.

– Потом объясню, – ответил Элиав.

Служка из-за спины Кюллинана потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Кюллинана и Элиава которой подтолкнул его вперед. Он подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы. Его охватили воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, воспоминания о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, и, когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил: «Двести долларов».

– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе. Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

Кюллинан, привыкший к строгости католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал вперед и назад, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Он бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть даже иудаизм полон для Зодмана глубокого смысла, ему никогда не заменить сдержанную красоту католицизма.

И стоило ему только осудить эту религию, настал момент, которого он никогда не смог забыть, – одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, оно могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка подошел к шкафчику под нишей, и, пока остальные молились, он, звеня связкой ключей, выбрал из нее один и открыл дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Он протянул его старику, который отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда первый вернулся с водой, омыли руки. Затем появились четыре талеса, и четверо босоногих мужчин прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, заняв места на коврике, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.

Теперь и у ребе изменился голос. Он нараспев произносил короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в поясе, вытянули руки так, что теперь лица их скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в этом странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Кюллинан смотрел на эти призрачные фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровами, и пытался понять, что это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец накидки были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.

– Что это было? – спросил Кюллинан, глубоко потрясенный последним действом.

– С талесами? – уточнил Элиав. – Все евреи делятся на Леви, Коэнов и Израэлитов. Коэны были первосвященниками, Леви – служителями в храме, а все остальные относились к Израэлитам. И каждую субботнюю службу Коэны – пусть даже они не называют себя этим именем – встают, накидывают на головы талесы и благословляют единоверцев.

– Похоже, что Зодман воспринимает все это очень серьезно.

– Как и ты, – сказал Элиав.

Зодман покинул синагогу в восторженном настроении. Он с облегчением убедился, что в Израиле все же есть люди, которые соблюдают еврейские обряды. И когда мужчины вернулись к машине, в которой их ждала Веред, он поразил всех, торжественно заявив: «Не думаю, что мы имеем право в Шаббат разъезжать на машине», и не позволил сниматься с места до окончания святого дня.

– Неужто он так же ведет себя и в Чикаго? – прошептала Веред.

– Нет. Ему нравятся игры футбольных команд колледжей. Каждую субботу ездит в Урбану.

– Я считаю, – серьезно произнес Зодман, – что, пока в Израиле есть такие святые люди, как воджерский раввин, страна в хороших руках.

– Побольше таких, как этот ребе, – прошептала Веред, – и страна обречена.

Поскольку машинами нельзя было пользоваться, Кюллинан повел свою группу в отель, во дворе которого стояли оливковые деревья. И тут за холодным ленчем, потому что в Цефате в Шаббат нельзя было разводить огонь, археологи объяснили своему патрону, что им удалось найти в Макоре.

– Давайте поднимемся на гору, – предложил Кюллинан. – И там я кое-что покажу.

– Но нам не придется пользоваться машинами? – с подозрением спросил Зодман.

– Пешие прогулки разрешены, – заверил его Элиав. – По две тысячи шагов в каждую сторону.

Все пятеро поднялись на вершину одного из холмов, нависавших над Цефатом, где обнаружили руины замка крестоносцев. Зодман с удовольствием осмотрел огромные камни и спросил:

– Наши смотрятся так же здорово, как и эти?

– Лучше, – заверил его Кюллинан, – потому что на Макоре с самого начала стоял более мощный замок, и я думаю, мы там еще много чего откроем. Только понимаете, Пол, чтобы сделать открытие и докопаться до нижних слоев, нам придется переместить массу камней.

– И что же будет с замком? – спросил Зодман.

– Он исчезнет… камень за камнем.

– Но я давал деньги, чтобы найти замок.

– Вы его получите, но самые ценные находки кроются внизу – те, что уходят в самые глубины истории.