Варнак не торопясь дошел до самого конца Откоса и спустился в расположенную в полугоре Фабричную слободу, пользующуюся в городе дурной репутацией. Лыков из своего далека упустил его, но Титус успел подобраться снизу и приметить дом, в который зашел подозреваемый. Увидел он и долговязого парня, сидящего на завалинке дома с парой пива и не спускавшего глаз с улицы. Похоже на караул перед бандитской «малиной»…

Все трое сыщиков сошлись наверху, у Казанской заставы. Лыков рассказал своим подчиненным об увиденной им беседе доктора Милотворжского с неизвестным, с применением ножа, и высказал свои соображения. Яан Титус согласился, что брать неумытого собеседника доктора на улице было бы ошибкой, а вот на «малине» – самое оно. Форосков, как младший, молчал.

– Ну, тогда пошли брать, – буднично сказал Лыков.

– Пошли, – так же просто ответил Титус. – С оружием у вас, Алексей Николаевич, как всегда?

Лыков молча посмотрел на свои кулаки.

– Понятно. Идите следом за мной в пятидесяти саженях и ругайтесь. Я займусь караульщиком.

Яан снял с головы суконный картуз, вывернул его наизнанку, и тот вдруг стал почтальонской фуражкой с кокардой. Из кармана Титус вынул сложенный вдвое бланк телеграммы с гербом, сделал туповатое и озабоченное лицо, и превратился в заморенного почтальона, разыскивающего адресата.

Спустившись на середину улицы, он подозвал к себе пацаненка со свайкой и в соплях:

– Эй, малец! Где здесь квартирует солдатка Ефросинья Егорова? Телеграмма ей, от самого полкового командира…

Малец молча поглядел на «почтальона», засунул в рот грязный палец и ушел на двор. Служивый человек выругался, огляделся, увидел неподалеку парня с пивом и двинулся к нему.

– Ты видал? Ну народ, ну народ… Бегаешь тут цельный день по солнцепеку, покуда умные-то люди пиво пьют… Телеграмма, вишь, от самого полковника. Пришибли, небось, ее солдатика, иначе – для чего полковнику себя утруждать. Ну? Правильно я говорю? Второй час я энту стерву ищу, и отовсюду она съехала. Есть же такие стервы-бабы, правильно я говорю?

Болтая без умолку, Титус вплотную подошел к парню, который молча подозрительно наблюдал за ним. Правая рука парня лежала на коленях, прикрытая картузом.

Новые люди отвлекли внимание караульщика: двое мастеровых спускались с горы и зло спорили о чекушке. Парень присмотрелся к ним, что-то сообразил, быстро встал и кинулся было во двор. Но уйти не успел: Титус ударил его сзади ребром ладони по шее, подхватил обмякшее тело и ловко засунул в подворотню. Из правой руки парня вместе с фуражкой вывалился на траву нож.

Лыков и Форосков прекратили ругаться и мигом сбежали вниз. Все трое сыщиков, осторожно ступая, вошли в полутемные сени, прислушались. Из-за двери доносились голоса, шлепали о стол карты.

– Два сбоку.

– Атанде!

– Старик Блинов бардадыма бьет.

– Ах, ты, чувырло братское, опять шелихвостку подменил![9]

Лыков поднял кулак, Титус с Форосковым тут же вынули револьверы и бесшумно взвели курки. Алексей выкинул один за другим три пальца, выбил плечом дверь, и сыщики ворвались внутрь.

В небольшой комнатке находились четыре человека: трое разбойного вида сидели за столом с картами, четвертый – фиксатый варнак – стоял у буфета и пил водку прямо из косушки. Он и среагировал быстрее всех – мгновенно бросил бутылку в лицо набегающему Лыкову. Однако тот легко отбил ее на лету и схватил фиксатого за горло. Варнак дернул плечом, но Алексей помнил, где у него нож, и перехватил руку еще на выходе из кармана. Сжал пальцы – нож вывалился и воткнулся в пол – поднял, несмотря на отчаянное сопротивление, левую руку противника на уровень лица и ударил фиксатого в висок его же кулаком, крепко захватив его в свой кулак. Тот сразу повалился под ноги Алексею, как сноп.

В этот момент за спиной его грохнули одновременно два выстрела, и через стол лицом в печку полетел один из картежников, выпуская из занесенной уже руки нож. Остальные двое присели с поднятыми руками и закричали в ужасе:

– Не бей, начальник, мы сдаемся!

Сразу в комнате стало тихо, и в этой тишине послышался из-за занавески какой-то вроде бы как детский всхлип. Лыков одним прыжком махнул туда, отдернул занавеску и увидел то, чего никак не ожидал увидеть. В маленьком закутке, привязанная к стулу, сидела и с ужасом смотрела на него полная женщина, по виду нянька или кормилица, а по полу бодро ползал чистенький карапуз не старше года от роду.

Няньку тут же освободили, и ее рассказ объяснил Лыкову поведение доктора у Спасской часовни. Едва придя в себя, Доротея сразу принялась успокаивать Бориску, а сыщики начали свою привычную работу. Ту работу, когда дело уже сделано и опасность уже миновала, осталось только оформить сто бумаг… Трех бандитов связали и обыскали, добавили к ним четвертого из подворотни, и бледный Форосков (впервые убил человека) побежал к Казанской заставе. Послал обретавшегося там городового во Вторую Кремлевскую часть и так же бегом вернулся к начальству.

Лыков тем временем осмотрел убитого, пытавшегося ударить его в спину – мертвее не бывает. Одна пуля разнесла ему затылок (хладнокровный Титус успел даже прицелиться!), вторая, пущенная Форосковым, пробила левую лопатку.

«Иван» успел уже очнуться и одним взглядом заставил своих сообщников замолчать. Необходимо было срочно отделить его, и Алексей за шиворот потащил варнака на улицу. На пороге «иван» обернулся и прохрипел: «Ежели кто…», но договорить не успел – Лыков дал ему такого пенделя, что тот пролетел насквозь все сени и покатился с крыльца. Посмотрел было злобно на сыщика, но сразу понял, что этого не напугаешь, и благоразумно замолчал.

Через несколько минут тихая улочка Фабричной слободы наполнилась топотом копыт и звяканьем шпор. Прилетели сразу четыре полицейских экипажа во главе с самим приставом. Первым делом отправили домой, в сопровождении городового, Доротею с Бориской. Связанных бандитов выстроили во дворе в шеренгу; надо было везти их в городское полицейское управление на опознание. Титус незаметно указал Лыкову на крупного белобрысого парня, наиболее напуганного из всей компании. Алексей понял: пора было «ставить комедь», или, как это называлось у пластунов, «ломать языка».

Лыков прошелся вдоль шеренги и без лишних слов влепил «ивану» увесистую затрещину. Тот взвизгнул и обматерился.

– Что такое? – процедил сквозь зубы Алексей. – Ты чего тут о себе вообразил, а? Решил, что ты фигура? Забудь об этом. Для меня ты – червяк; захочу – раздавлю и не замечу.

От второй затрещины «иван» упал на колени, а от третьей покатился по двору кувырком. Остальные арестованные, ни живы ни мертвы, молча смотрели, как расправляются с их страшным главарем. Тот с трудом поднялся, сплюнул кровь и сказал с угрозой:

– Ништо, это нам все знакомо. А на тебя, начальник, я нарочно ножичек припасу. Будь спокоен, еще сочтемся. С Кары, с Сахалина, с того света приду, а сочтемся…