Все же маленькая диссидентская мышка еще пустилась в последнюю игру с гэбистской кошкой: скромно собрав рюкзачок, после часа перебежек через проходные дворы и подъезды, перескоков с одного транспорта на другой я выбрался на шоссе и за двое суток на попутках доехал до Москвы незамеченным.

В октябре ночами уже подмораживало. «В багрец и золото одетые леса» облетали, над селами струился ароматный дымок печей. В городе Беднодемьянске Пензенской области[11], где пришлось остановиться на ночлег, в центре, на главной луже города блестели льдинки. Здесь же стояло некое заведение с лаконичным названием «Ресторан». Туда заходили поодиночке молчаливые мужики и бросали на стойку смятый рубль. За него барменша в пуховом платке и валенках выставляла им полстакана водки и конфету. Не снимая шапок, мужики выпивали водку залпом, оставляли конфету и так же молча уходили.

В Москве мне нужно было встретиться с правозащитниками, сообщить о происходящем в Самаре и расспросить, что делать в случае ареста. С их подачи я встречался с людьми, бывшими дважды и трижды под политическим следствием, с людьми, которых допрашивали в КГБ по доброму десятку дел, я читал специфического жанра литературу, которая отвечала на вопрос «Как вести себя на политическом следствии?» Потом я перешел к книгам о политическом применении психиатрии. Из правозащитной литературы я уже много знал о тюрьмах и лагерях, но то, что узнал о специальных психиатрических больницах МВД — психиатрических тюрьмах, — было по-настоящему страшно.

Весной 1921 года первый шеф советской политической полиции Феликс Дзержинский решал проблему. Что делать с известной революционеркой, одним из лидеров левых эсеров Марией Спиридоновой? Какое-то недолгое время левые эсеры были союзниками большевиков, их лидеры даже входили в советское правительство. Поговорка, однако, верно гласит, что «два медведя не уживаются в одной берлоге». Следуя ей, большевики быстро отпихнули левых эсеров от власти и запустили против них свою новую и уже весьма эффективную репрессивную машину.

К 1921 году Дзержинский был по уши в крови и вряд ли бы задумался хоть секунду перед тем, как подписать еще один смертный приговор, пусть и женщине. Однако суть проблемы Спиридоновой заключалась в том, что западные социалисты в те годы еще обращали внимание на репрессии против своих единомышленников в России. Там вроде бы победила социалистическая революция, и в то же время именно там репрессии против социалистов были более жестокими, чем в любой другой стране.

Ссориться с западными социалистами большевикам было не с руки, поэтому Дзержинский задумался над неким иным решением. Такое решение он нашел. Дзержинский пишет своему подчиненному короткую записку, в которой предписывает следующие меры:

Надо снестись с Обухом и Семашкой[12] для помещения Спиридоновой в психиатрический дом, но с тем условием, чтобы оттуда ее не украли или не сбежала. Охрану и наблюдение надо было бы организовать достаточную, но в замаскированном виде. Санатория должна быть такая, чтобы из нее трудно было бежать и по техническим условиям. Когда найдете такую и наметите конкретный план, доложите мне[13].

«Пожелания» Дзержинского были выполнены, и в Москве быстро обнаружилась «санатория», отвечавшая всем требованиям, — ею стала Пречистенская психиатрическая больница. История нарисовала вокруг этого места причудливую кривую. В 1834 году там помещалась полицейская часть, где содержался под арестом первый русский либерал Александр Герцен. В советское время Пречистенская психиатрическая больница вырастет в Институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, а Институт, в свою очередь, станет одной из важнейших шестеренок машины карательной психиатрии.

Спиридонову поместят в «санаторию» под чужой фамилией, но пробудет она там недолго. Через пять месяцев Спиридонову отправят в ссылку в подмосковную деревню, затем последует череда ссылок — уже в отдаленные места. Вскоре после начала войны Спиридонову расстреляют в тюрьме города Орла. Тут снова Клио прочертит свою загадочную кривую. В здании, где погибла первая жертва карательной психиатрии, через много лет будет создана психиатрическая тюрьма — Орловская специальная психиатрическая больница МВД.

Записка Дзержинского датируется 19 апреля 1921 года. Эта дата, по чистому совпадению стоящая вплотную к дням рождения Гитлера и Ленина, стала днем рождения советской политической психиатрии.

Идею о том, что и психиатрические учреждения должны служить делу революции — вернее, террора, — среди высшего большевистского руководства разделял не только Дзержинский. В 1926 году она была закреплена в новом Уголовном кодексе, который предписывал применять к совершившим преступления душевнобольным две различные меры: (а) принудительное лечение; (б) «помещение в лечебное заведение со строгой изоляцией». Кодекс не определял, кто из душевнобольных и за какие преступления должен быть изолирован, но из практики известно, что «строгой изоляции» подлежали исключительно арестованные за «контрреволюционные преступления». Здание бывшего монастыря в Сарове (Нижегородской области) использовалось как раз в качестве психбольницы «со строгой изоляцией». В 1935 году более ста ее заключенных были переведены в условия столь же «строгой изоляции» в психбольницу Казани[14].

Еще через четыре года это отделение было названо Казанской тюремной психбольницей (ТПБ), ставшей первой психиатрической тюрьмой, матерью всех и доныне существующих психиатрических заведений этого типа. Согласно инструкции 1945 года, заключению в ТПБ подлежали исключительно «государственные преступники». Одной из таких «государственных преступниц» была женщина, которая находилась в Казани с 1935 года почти 20 лет — за то, что бросила камень в сторону Мавзолея Ленина. Гораздо меньше времени провел в Казанской ТПБ Ян Пилсудский — польский политик и младший брат «отца польской независимости» Юзефа Пилсудского. Ян Пилсудский был арестован НКВД в Вильнюсе в 1939 году и отправлен в Казань, но вскоре после нападения Германии был освобожден и смог уехать в Англию.

Специальные клиники для социально опасных душевнобольных существовали и существуют во многих странах, однако советское новаторство заключалось в том, что ТПБ находилось в подчинении Наркомата внутренних дел (НКВД), бывшего и тюремным ведомством. В ТПБ заключенные содержались в закрытых камерах почти круглые сутки под надзором сотрудников НКВД, да и психиатры также были офицерами НКВД.