Без этого зрелища невозможно представить, какая убийственная рутина на самом деле революционная деятельность. Из года в год, изо дня в день — упаковывать, волочь, впари-вать, опять и опять… Одна отдушина: радостно метнуть в кого-нибудь майонезом, приковаться наручниками, а потом — «не мешки ворочать»!..

Взятая по лимоновскому делу и «положенная, где взяли» в том же июле 2003-го, что и главный фигурант, она конечно же поехала в свой Ковров. Нина потом рассказывала о тамошних демонстрациях против мэра и о своей подельнице по ковровскому депутатству. Этот город во всей этой истории стоит особняком. Кажется, это была территория победившего национал-большевизма…

— Эпицентром акции была Ирина Табацкова. За время моего отсутствия она натурально захватила власть в городе. И нынче газета без новостей о «нацболе и депутате Табацковой» газетой в Коврове просто не считается. Она — везде. Она — круче всех…

Наталье Черновой было 23 года, она была из Оренбурга. Эта величественно-скромная блондинка вся состояла из какой-то идеальной, наследственной интеллигентности, и этого в ней было так много, что стадию бесцветности Наталья миновала, ни разу на нее не ступив. При всей ее благородной неброскости, она, художница и поэтесса, несла с собой мощную ауру личности, наполненной до краев самым качественным содержимым. К такой женщине не подвалишь развязно с пьяной харей… Она-то что здесь делает?

— Она участвовала в ненасильственном захвате поезда Москва — Калининград, — рассказывал потом Алексей Тонких, — получила сорок суток ареста. Так у нее появилось время привести в порядок свои мысли, все понять до конца. Все нацболы, побывавшие в учреждениях пенитенциарной системы, знают, что там человека покидают последние остатки благодушия и иллюзий, и он выходит из стен тюрьмы «святым с пустыми глазами». Становясь пулей, осознающей себя как средство, чья цель будет поражена, как бы долго ни продолжалось ее преследование. И если выстрел пока не прогремел, то это обязательно случится, рано или поздно…

Сергей Манжос… Я всегда думала, что хохлы — лютые мужики. Но теперь я знаю: есть такой человек — Манжос. Когда кто-то рассказал байку, что Сергей жил в одном подъезде с Чикатило, я тихонько заплакала: «Не того повязали!»

В его глазах плескались цепкий ясный ум, убийственная четкость мысли, мгновенная реакция. Хитрый, умный, дотошный мужик. Он умел быть спокойным, вдумчивым, рассудительным, расчетливым.

Это продолжалось мгновение. Столько требовалось ему на осмысление ситуации. А дальше уже вывезти могли только совсем другие качества. Это я говорю не о ситуациях, когда он в шашки играл. Я не видела его играющим в шашки. Ситуации были совсем иного рода. У него все ситуации были иного рода. Когда требовалась нечеловеческая дерзость и отчаянная решимость, навсегда сроднившаяся с самоотречением. Я как воочию вижу его, готового поджечь на себе бензин. Это чтоб понятно было, что он не только разбрасывал лозунги и скандировал листовки… листасывал разбровки и лозировал скандунги… Листовки разбрасывались не иначе как из окон захваченных госучреждений. «Мы — маньяки, мы докажем!»

Ему до всего было дело, все подряд превращалось в главное дело жизни. Он вцеплялся как клещ, при нем невозможно было спокойно даже нарезать капусту для супа: тут же поднимался вопль, что все надо делать совсем не так. Неуловимым для самой себя движением я тогда только плотнее перехватила нож. Манжос исчез быстрее…

Я чуть не ляпнула: «В глазах плескалось безумие». Как можно! Лихое, яростное море начинало плескаться только на расстоянии аж целого миллиметра от зрачков. Что главное было во всех их бархатнотеррористических действиях? Быстрота и натиск. В их акциях, рассчитанных на стремительность и безоглядность действий и максимально возможный шумный эффект, это было незаменимое оружие массового поражения. Дайте мне одного Манжоса, и я переверну Землю. Двух Манжосов не давайте — они порвут шарик пополам… «Золото партии» хранилось под густыми кудрявыми волосами и зеленой панамкой. Разве что это было золото того рода, которое иногда очень хочется закопать…

В мирной ситуации такой человек начинает с упоением уничтожать сам себя. Нет, с ним самим — ничего, он — молодцом, а вот производимые им разрушения, шум и эффект… Это была петарда, которую один раз подожгли, а дальше она шаровой молнией носилась по коридорам, шипя и разбрасывая снопы разноцветных искр. В такие моменты становилось сложновато помнить о том, что безумие и его зрачок разделяет целый миллиметр. А главное — это разглядеть. И вовремя напомнить себе, что вообще-то это — золото партии… Иногда руководству, которому был нужен еще и порядок в Бункере, хотелось накрыть эту петарду ведром, как файер на футбольном матче. А он просто был таким и другим быть не мог. Дал же господь человеку столько энергии. Какой бы шум он ни производил, заслуги и польза должны были перевесить…

Потому что это был кристально честный человек. Что на войне значит абсолютно надежный товарищ? Да такому простишь что угодно, потому что знаешь, что он никогда не сделает то, что простить нельзя…

…и я покажу трагедию. Макс Громов. В нем жила глубокая печаль. Не, не представляйте бледного юношу. Тридцатилетний мужик. Значит, все серьезно.

Я видела его вдохновенным и светлым. Я не видела вдохновеннее и светлее…

Первое, что я услышала от него: он рассказывал за столом в Бункере про свою дочь…

Однажды вечером они затеяли петь революционные и военные песни, я сразу же подключилась.

Из всех людей, что были в тот момент на кухне, я помню только его. Потому что по сравнению с ним рядом как будто никого и не было вовсе. Человек светился вдохновением. Вы предполагали увидеть в наше время молодого парня, для которого столько значат антикварные гимны ушедших героических эпох? Почему именно это давало ему настоящие силы? Он в это по-настоящему верил? Откуда в нем такая вера, откуда он с такой верой? Знаю, из Чебоксар…

Печаль стояла на дне глаз, залегала глубокими складками возле губ. Он просто слишком хорошо знал. Что было, что будет, долгая дорога, казенный дом… Горькое знание о жизни шло уже впереди него. Знал, а ведь все равно не верил. Пройдет год, и его начнут изничтожать на зоне. «Его там убивают…» — это слова Абеля. Зная Громова, я в этом не сомневалась…

Может быть, у меня получается какой-то апокрифический портрет революционера. Но я все видела именно так. Может быть, подсмотрела не вовремя…

Казалось, иногда его взгляд просил только об одном: закрыть глаза, остаться в одиночестве…

Казалось, ему невыносимо тяжело поднять глаза и взглянуть в глаза своей жизни. Так мучительно поднимать окровавленный взгляд на своего палача.