Базовая техника, используемая «психологами-посредниками», кажется вполне обоснованной. Каждому члену семьи оказывается равное уважение и предлагается высказать свою точку зрения. Меньше внимания уделяется тому факту, что терапевту достается роль судьи, решающего, чье видение ситуации более справедливо и кто кому причинил боль. Его оценки не сообщаются прямо, однако прочитываются через его движения и жесты. Проблема возникает, когда участники покидают кабинет терапевта и начинают ту же игру, но без его участия. Вскоре выражение эмоции «мне больно» превращается в обвинение: «Ты делаешь мне больно». Следующий шаг порождает еще большую проблему: «Ты делаешь мне больно, поэтому ты мне должен». Члены семьи усвоили транзактную игру в жертву и преступника (правовая модель), которая без посредника может стать весьма неприятной.

Потребность семьи в терапии обычно указывает на недостаток душевной близости, но было бы ошибкой полагать, что любой разговор об эмоциях обязательно способствует сближению. Если общение хотя бы немного смахивает на игру в жертву и преступника, терапия никогда не приведет к взаимопониманию. Повседневный опыт близости часто оказывается невербальным и возникает из взаимодействия в пространстве наших тел. Близость может ощущаться в молчаливом совершении самых обычных совместных действий. Вера в то, что терапия происходит главным образом за счет устного обсуждения того, что причиняет боль (подражание судебному разбирательству), может лишить семью ее естественной мудрости. Чтобы быть «психологичным» и «близким», не обязательно вмешательство терапевта. Ниже приводится пример близости между друзьями, не имеющей ничего общего с самораскрытием в терапии, однако именно такой близости часто не хватает в семьях с проблемами.

Заново определяем близость

Я приезжаю домой к своему коллеге, с которым мы давно знакомы. Мы собираемся вместе поработать над текстом, написанным нами в соавторстве и нуждающемся в редактировании. К ужину мы все еще не закончили. Он приглашает меня остаться и поесть вместе с ним, чтобы мы могли продолжить работу. Я иду на кухню помочь ему приготовить ужин. Мы работаем вместе много лет, большую часть из них мы были союзниками, а иногда – в нескольких войнах между отделами – противниками. Возможно, нам следовало бы называться друзьями, однако мы никогда не делились подробностями своей личной жизни. Я оказался у него дома впервые. Помогая готовить ужин, я узнаю его кулинарные вкусы и предпочтения. Мы одинаково готовим – быстро и создавая вокруг беспорядок – используя язык и пальцы гораздо чаще, чем рецепты и мерный стакан. Прошло совсем немного времени, и мы приготовили отличный ужин! Теперь я понимаю, почему совместная работа над нашим проектом не вызывает напряжения: наши разумы работают в одинаковом режиме.

Пока блюдо готовится в духовке, он покидает кухню, чтобы прослушать сообщения на автоответчике. Я возвращаюсь в гостиную и просматриваю его книжные полки. Поскольку книги много значат для нас обоих, такое внимательное изучение свидетельствует о высокой степени близости между нами. Нельзя сказать, что я веду себя нескромно, так как книги стоят на полках открытые всем взорам. Я наугад беру одну из книг Юнга и вижу, что он выделил те же абзацы, что и я. Затем я изучаю его коллекцию дисков, также стоящую на всеобщем обозрении. У нас собрано множество записей одних и тех же музыкальных произведений и классической музыки. Больше всего меня удивил диск, лежащий на проигрывателе, – старая запись Нины Симоне, песня «Consummation» («Завершение»). Я считаю, ее голос наиболее точно выражает то, что любовь есть радость. Моего коллеги не было в комнате, но у меня возникло сильное чувство связанности с ним.

В основном, мы обмениваемся идеями и информацией. Никаких откровенных признаний или разговоров о себе. Тем не менее мир его книг, его дисков, обстановка в доме, тень печали на его лице, отсутствие фотографий его бывшей жены – все это раскрывало его личность так же, как если бы мы побеседовали по душам. В этот момент я чувствую себя ближе к нему, чем когда-либо за все те годы, пока мы были коллегами. У нас возник «физический контакт» не через наши тела, но через тело дома; не в откровенном разговоре, но в безмолвном прочтении тайны разума, открываемой книгами. Наши души приоткрылись и соприкоснулись через голос певицы, которую он любит так же сильно, как и я. Все эти секреты были доступны, нужно было лишь пожелать прочесть их.

Многие разновидности близкого контакта не опосредованы ни словами, ни арбитром, который заверил бы психологическую истинность взаимодействия. Терапевтическая модель, предполагающая участие посредника, сделала популярным подход, согласно которому говорить о чувствах значит устраивать что-то вроде судебного разбирательства в гостиной, когда обсуждаются ты, я и мы и каждый защищает свою сторону. К сожалению, обсуждение переживаний вполне может вытеснить сами переживания. Я не отрицаю, что убедиться в обоснованности чувств действительно важно, однако существуют иные формы душевного взаимодействия, не менее выразительные, действенные и проникновенные, несмотря на то, что они менее многословны и не предполагают наличия посредника. Некоторые элементы общения не нуждаются в промежуточных звеньях, не могут быть интерпретированы в терминах теоретических штампов и не проявятся, если кто-то возьмет на себя роль судьи.

Каждый сам пишет свою историю. В семье каждый имеет свой взгляд на события, и это совершенно естественно. Искушение использовать инструментарий терапевта, чтобы переписать чужую историю, часто оказывается непреодолимым. Ниже приводится типичный случай, когда женщине приходится сражаться со своим мужем, защищая свою личную историю от его посягательства. Его психологическое образование работает против его стремления к близости, так как он выбирает позицию судьи. Он сам себе вручил судейский молоток и регулярно объявляет свою жену виновной в преступном невротическом поведении.

Мой муж – психолог: битва историй

Я занимаюсь художественной резьбой по дереву, делаю мебель. Я вырезаю на мебели цветочные орнаменты по собственным эскизам. Мой муж – психолог. Наш брак на грани развода. Я не могу больше выносить его интерпретаций моих поступков и характера. Мы сводим друг друга с ума: он преследует меня своими высокоумными озарениями, а я воздвигаю стены общих фраз, чтобы не слышать его. Он считает меня циничной, потому что я говорю, что его прозрения гениальны, а затем полностью игнорирую их. Я не высмеиваю его; я действительно думаю, что он самый проницательный психолог из всех, кого я когда-либо знала. Каждый раз, когда он берется интерпретировать мои комплексы, он попадает в цель.

Чего я не могу выносить, так это того, что он слушает меня сквозь фильтр своих теорий. Это похоже на то, как если бы я говорила в микрофон, оснащенный преобразующей слова программой. Например, он пытается убедить меня прекратить видеться с моей семьей, потому что общение с ними мне вредит. И он абсолютно прав в этом. Для моей семьи создание психологических травм – такое же творчество, как для кого-то – сочинение музыки. Предположения мужа о моей семье верны, но из них следует, что я жертва своей семьи. Эту часть я отрицаю, и поэтому я продолжаю видеться с ними. Это моя форма сопротивления. В качестве защиты против гениальных интерпретаций моего мужа я написала ему следующее письмо: