последней починки. Значит, надо ехать туда. Значит, опять таскать лодку через плотину. Значит, нельзя по дороге задеть ни за одну корягу или мель: чинить нечем, нет даже запасного ключа… И это вовсе не значит, что наш инструмент дожидается нас на том месте, где мы его оставили. Скверная ситуация!

Вадим соглашается с моими соображениями, а Саша, обиженный незаслуженными подозрениями, становится в позу:

— Вы, отцы, теряли, вы и ищите! Я — завхоз, мое дело до магазина. Через плотину сами будете лодку таскать…

Ну, это мы еще посмотрим… Ворча, мы усаживаемся на свои места, Вадим отталкивается веслом от берега, и я пытаюсь завести мотор. Конечно, опять капризничает! Рывок… еще рывок…

— Что, Ленидыч, не хочет? Ишь, конь у тебя какой — с норовом! — слышу я голос с берега. На мостках стоит Роман Иванович — в брезентовом плаще и резиновых сапогах, он только что вернулся с работы. — А я тебе тут черепочки принес. На подсобном хозяйстве за варницами был, на грядах собрал. Может, нужное что?

Вадим отталкивается веслом и снова подгребает к мосткам.

Из карманов плаща на траву Роман вываливает груду черепков — плоские серые донца, резко отогнутые края горшков, куски стенок с одной или двумя прочерченными по глине полосами. Это уже по ведомству Вадима: он занимается славянами, а перед нами самая что ни есть типичная славянская керамика. Вадим осматривает черепки, вглядывается в излом, где блестят мелкие чешуйки слюды…

Один черепок привлекает его внимание:

— А это что-то раннее, может, даже двенадцатый век… Гляди, отец, как раз для нас!

Я знаю, на что намекает Вадим.

Столкнулся я с этим еще в первый год своих разведок. Тогда я жил не в Купанском, а в Усолье, у Михайловых. Их дом стоял на отшибе от села, почти в самом лесу. Во время войны в этом доме жил М. М. Пришвин, и меня поселили как раз в пришвинской комнате, из окна которой сквозь частокол сосен видна была дорога, река, поселок и белая церковка Купани на противоположном крае купанского болота. Сын Михайлова, Степан, работавший монтером на торфопредприятии, приходил ко мне каждый вечер, чтобы посмотреть мои находки и, как он выражался, «пофилософствовать». И хотя я только еще входил в первобытную археологию, во мне уже жила мечта найти неолитический могильник. Чем больше я открывал стоянок, тем больше крепла во мне уверенность, что должны быть здесь и могильники.

Но где?

— А ведь я, кажется, знаю, что тебе нужно. И где искать знаю, — сказал как-то со своей обычной хитрецой Степан.

Это было в один из самых дождливых дней, когда я решил отсидеться дома.

— Во-он, видишь трубу? — Степан подошел к окну и показал на видневшуюся из-за домов поселка трубу купанской бани. — Теперь считай столбы. Второй столб слева от магазина стоит возле пятнадцатого барака. Я сам ставил этот столб два года назад, и когда копали яму, череп вытащили. Желтый, трухлявый…

— А с черепом было что-нибудь? Он глубоко лежал?

— Лежал неглубоко, так с метр от поверхности… А больше ничего не было…

Степана я уговорил быстро, и, невзирая на дождь, мы отправились с ним на противоположный берег.

Столб стоял на своем месте. Подумав, мой проводник не очень уверенно сказал, что теменем череп был обращен к реке. На запад? Следовательно, если в яму попал только череп, само погребение следовало искать к востоку от столба.

Действительно, по мере того как мы снимали слои верхнего, грязного, перемешанного ногами и колесами песка, он становился все краснее и краснее. Охваченный азартом поиска, я уже готов был верить, что счастье повернулось ко мне лицом в этот серенький мокрый день и песок краснеет от охры, красной земляной краски, которой иногда столь щедро посыпали погребения в древности — со времен палеолита чуть ли не до начала железного века. Что в этом случае двигало людьми, какие мысли приходили при этом им в голову, останется навсегда для нас загадкой. Согласно одним предположениям, красная охра символизировала кровь жизни иной, согласно другим — пламя всеочищающего огня. Но всегда она указывала на древность обряда.

Однако, прежде чем под лопатой на фоне красного песка проступили кости скелета, надежды мои разлетелись прахом. Кучка тонких светло-желтых черепков, на которых виднелся волнистый прочерченный узор, когда-то была самым что ни на есть типичным славянским горшком одиннадцатого века.

После давней студенческой практики, когда мы раскапывали славянские курганы под Москвой, я даже с некоторым удовольствием расчищал кистью скелет, на время забыв об обманутых надеждах.

Покойный лежал точно поперек стрелки компаса, ногами на восток. Возле скрещенных рук на костях его таза лежал маленький, сточенный от употребления ножичек, железное кресало, кремень — огниво и какая-то большая проржавевшая железная пластина, вероятно, пряжка от пояса. Все, как и полагалось у славян. По-видимому, над этим погребением когда-то был насыпан курган, но ветер, перевеивающий песок, а затем выросший на этом месте поселок навсегда уничтожили всякое о том упоминание.

Степан был огорчен, мне кажется, больше, чем я сам. Да что говорить, конечно же, было обидно вместо чаемого крупного открытия получить заурядное славянское погребение с не менее заурядными вещами!

Между тем, пеняя на судьбу, я был не прав. Открытие произошло — это я его не смог углядеть и оценить. И понимание, как часто случается, пришло гораздо позже, вместе с опытом и знанием…

Начало этой истории было положено более ста лет назад, в самый разгар ожесточенной полемики между западниками и славянофилами, когда на заседании ученых обществ, вплоть до Императорской Академии наук, в литературных салонах и просто в кружках друзей велись споры об исторических путях России, о смысле русской истории, об истоках славянства и его превосходстве над всеми другими народами и племенами, как отмеченном особой благодатью. А вместе с этими спорами, в пылу которых над далеким Босфором начинал уже мерцать золотой крест, попирающий турецкий полумесяц, с неизбежностью поднимался вопрос о ранней российской истории, о достоверности летописных известий, которые только и могли наметить пути к познанию прошлого и настоящего.

Так неожиданно взошла на историческом небосклоне звезда графа Алексея Сергеевича Уварова, на многие десятилетия определившего развитие археологической науки в России и интерес к историческим знаниям вообще.

Граф А. С. Уваров, основатель московского Исторического музея и Русского археологического общества, был одним из первых крупных ученых-археологов. Заслуги его перед археологией, в особенности первобытной, до него не привлекавшей специального внимания исследователей, неоспоримы. Но и по сей день археологи-слависты с грустью вспоминают его имя. Задумав подтвердить или опровергнуть летописи,