— Не знаю, не знаю… — пыхтел сторож, забираясь в машину. — А только я далеко не поеду — я плохой шофёр, прав не имею.

— До заправки доедете! — повысил голос доктор. — А потом решим.

Когда Анна Николаевна примчалась с двумя водителями, машины уже были заправлены, а доктор Василиади писал поникшему то-ли-сторожу-то-ли-завхозу бумагу, что он своей властью конфисковал в интересах больных детей два грузовика. «С водителями», — подумав, приписал Георгий Дионисович и тщательно вывел внизу: «Главный врач детского туберкулёзного санатория Г. Д. Василиади. 28 октября 1941 г.»

* * *

В машинах уехали только больные дети и сопровождающие медики. Старший воспитатель Анна Николаевна осталась в городе и после отъезда последних пациентов собиралась домой. Да и куда бы она поехала без Миши и Вали? Машин для других сотрудников и членов их семей не было. Занятая с утра поисками транспорта, погрузкой лежачих детей и отправкой автобусов, женщина не сразу поняла, что это за дым стелется по улицам. А когда поняла, ахнула, бросилась к зернохранилищу, и чуть ли не первым, кого увидела, был её собственный сын, разговаривающий с коллегой её мужа — Петром Сергеевичем. Рядом стояла, уронив руки, мокрая и совершенно вымотанная Валя с покрасневшими от дыма глазами и растрёпанной косой.

— Господи, что случилось? Пётр Сергеевич, что это? Ой, простите, не поздоровалась.

— Ну да, это сейчас главная проблема, не поздоровалась, — чуть улыбнулся тот. — Вот, ваших отловил. Встали в цепочку со взрослыми, я их домой гоню — не идут. Хоть вы их заберите. Нечего им тут делать.

— Пётр Сергеич, откуда пожар, ведь вроде бы никто не работал там?

— Откуда-откуда… По приказу подожгли. Чтоб им пусто было.

— Как по приказу?! По какому?

— Есть такой приказ: что нельзя вывезти, то уничтожить, чтобы врагу не досталось. Подожгли и ушли… Лучше б людям раздали… — Мужчина явно проглотил готовое сорваться с языка ругательство. — Сами драпают, а людям — что? Даже этого не оставляют… Николавна, забирайте детей и — домой! Я помогать побегу.

— Спасибо, Пётр Сергеевич!

Анна Николаевна взяла за руку Валю, строго взглянула на сына, и тот понуро пошёл за ней. Они шли очень медленно, приноравливаясь к Валиному усталому шагу в мокрых туфлях.

Стоило отойти от зернохранилища и войти в город, как опять стала слышна эта нехорошая тишина. Теперь она особенно резко контрастировала с шумом и суетой пожарища. Дома мать сразу отправила Валю в душ, а Мише велела помыться во дворе и вышла за ним с ведром тёплой воды.

За столом — то ли за поздним обедом, то ли за ранним ужином — Анна Николаевна рассказывала детям, как добывали транспорт для больных детей, как уехал с ними доктор Василиади, о том, что детский санаторий РККА[32] эвакуировали вчера поездом, а о другом — с больными туберкулёзом детьми, часть из которых лежачие, — вроде и забыли.

Миша, в свою очередь, говорил, что училище закрыто и непонятно, будут ли дальше занятия, что он слушал дневную сводку по радио и там сообщают о чём угодно, только не об их городе. Будто и нет такого направления на фронте. И вообще из сводки трудно что-то понять: «оборонительные бои на таких-то направлениях, затяжные бои с целью измотать противника — на таких-то», а в целом понятно, что везде отступают, и понятно, что ничего не понятно. Валя молча слушала, не в силах уже ни на что реагировать, ей всё ещё мерещился багровый огонь и едкий запах горящего зерна.

* * *

Тишина взорвалась к вечеру.

Валя с матерью выскочили из дома, услышав звон разбитого стекла. В осенних сумерках они разглядели, что в витрине магазина напротив зияет большущая дыра. Четверо подростков деловито вынимали осколки стекла из витрины, расширяя проход.

— Вы что же это делаете?! — воскликнула Анна Николаевна.

— А что, надо, чтобы это всё немцам досталось? — огрызнулся парень лет шестнадцати. — Сдали нас. И дела никому нет, что с нами будет. А завмагша удрала с райкомовской машиной, я видел. Скоро здесь немцы будут. Они, что ли, нас кормить станут?

— Ань, это везде так. — Валя и мать обернулись к подошедшей соседке. — Я из центра только что. Кто посмелее — начали, а теперь все тащат из магазинов всё что могут. Ломятся в склады и в магазины, бьют стёкла, даже ломают мебель, хотя вот уж непонятно — зачем. Но ведь и правда, люди же не знают, что нас ждёт. Сейчас любое добро может оказаться спасением. Я вот думаю: крупы надо бы запасти, пока народ не набежал, соли, спичек, мыла.

— Что ж теперь — и нам тащить?! Семья фронтовика, уважаемого инженера, будет мародёрствовать?

— Ань, ну ведь дети у тебя, — тихо сказала соседка.

— То-то и оно, что дети. Про них и думаю. Если увидят, что раз война, то всё позволено… что с ними потом-то будет? Люди должны как-то людьми оставаться.

— Ань, не страшно тебе вот так… принципиально? Выживать же надо.

— Как не страшно? Страшно, Маша, страшно. Только ведь Фёдор на фронте, я теперь им и за мать, и за отца должна быть. Это на тебя не смотрят дети, ты сама себе хозяйка.

— Ну спасибо, что напомнила, — мрачно усмехнулась соседка и, не простившись, пошла к магазину.

— Маша, прости, я не хотела тебя задеть! — воскликнула Анна Николаевна. Но соседка только махнула рукой, не оборачиваясь.

Анна Николаевна огорчённо смотрела ей вслед.

— Мам, чего тётя Маша обиделась? — вывела её из задумчивости Валя.

— Я неосторожно ляпнула про детей, больно ей сделала.

— А что — про детей?

— У неё вся семья в тридцать втором в голод погибла[33]. Родители, муж и двое детей. Она и уехала из родных мест сюда, не могла там оставаться. Но по сей день думает, будто она виновата, что выжила.

— Я не знала… — Потрясённая Валя смотрела на мать полными слёз глазами. — Я и не задумывалась никогда… ну одна и одна.

— Вот видишь, а я, не подумав, ляпнула, хоть и знала. Ладно, Валюш, я ещё зайду к ней попозже. Пойдём домой. Надо решать, что делать будем.

На следующее утро Анна Николаевна отправилась в военный госпиталь в надежде что-то узнать об эвакуации и, может быть, помочь коллегам.