Герман. Не может быть!

Сильвин. К сожалению, это так.

Герман. Я не верю тебе, свинья. Он не мог. Мы же с ним друзья, пуд соли вместе съели!

Сильвин. В отличие от тебя Капитан не считает себя твоим другом. Наоборот, он ненавидит тебя за то, что ты главней его, что все подчинено не ему, а тебе, что ты зарабатываешь на порядок больше. Впрочем, он ненавидел тебя и до этого, еще с военного училища, когда миловидная девушка Анжелика — помнишь ее? — такая светленькая, с плачущим выражением лица, из вас двоих предпочла тебя. Она была тебе не нужна: ты насладился ее комсомольскими прелестями, как и всегда — вскользь, поверхностно, так и не познав самых главных ее достоинств, получил свое и сбежал. А ведь Капитан был настроен более чем решительно, собирался сделать ей предложение. С тех пор он только и думает, как бы тебе отомстить.

Герман. Похоже, ты действительно телепат. Невероятно, вот бы мне так!

Сильвин. Мне это совсем ни к чему, я с удовольствием бы избавился от этого дара.

Герман. Брось! Это же счастье. С такими способностями можно весь мир за яйца держать. Знаешь, братишка, я вот тут подумал, если всем этим по уму распорядиться, мы с тобой сможем заработать такую кучу денег, какая нам и не снилась. Хочешь быть богатым?

Сильвин индифферентно пожал плечами.

«БуреВестник», «Кто в доме хозяин?»

…И все-таки, кто нами, гражданами этого города, управляет? Мэр? Депутаты городского законодательного собрания? Или не в меру располневший дядя, что сидит на двадцатом этаже известного всем небоскреба?…

Сантьяго Грин-Грим

Герман разбудил Сильвина в пять утра. Сильвину снился сладкий сон о том, будто он и Мармеладка живут в просторном срубе на берегу озера совершенно одни на десятки километров вокруг и чередуют заботы о незамысловатом совместном хозяйстве со всякими любовными нежностями, которые каждый раз чувствительны и остры, как при первой близости. Сон был прекрасен, и ощущения были непередаваемой силы, вот бы теперь никогда не просыпаться, а вновь и вновь переживать наслаждение, но Герман грубо потряс Сильвина за плечо и потребовал, чтобы тот немедленно вставал: надо срочно поговорить.

Сильвин вышел на кухню, зачумленную табаком, и обнаружил помятых друзей Германа (всех, кроме Капитана), стол, уставленный отпитыми бутылками. Судя по налитым кровью глазам хозяина квартиры, он так и не ложился. Наверное, вот уже несколько часов здесь происходило важное совещание.

Герман потребовал, чтобы Сильвин повторил то, что рассказывал накануне о своих невероятных способностях. Как и давеча, ему никто не поверил, мужчины хохотали, крутили у виска. Но последовавшая демонстрация новых возможностей Сильвина заставила насмешников не только проглотить язык, но и до смерти перепугаться. После этого возбужденный до крайности Герман стал показывать Сильвину фотографии разных людей, заставляя подробно рассказывать о каждом. Услышав что-то интересное, Герман и его друзья, не стесняясь Сильвина, долго обсуждали, как следует поступить.

Сильвина терзали несколько часов и довели его до сильнейших головных болей. Он едва не терял сознание, и только животный страх перед Германом и его разнузданными друзьями заставлял его отвечать на вопросы.

Герман. Ладушки, на сегодня хватит.

Сильвин. Я могу идти?

Герман. Можешь, но помни — теперь ты один из нас.

Сильвин. Я не хочу быть одним из вас. Я хочу быть сам по себе.

Герман. Про это можешь забыть! Сегодня ты слишком многое слышал, чтобы остаться в стороне. Да ты не бойся, тебя никто не тронет. Тем более теперь, когда открылись такие возможности. Наоборот, мы будем беречь тебя пуще зеницы ока, и… и честно делиться с тобой полученными доходами. Вот, возьми для начала…

И Герман раскрыл свой кошелек, покопался в купюрах различного достоинства, и вскоре, с видом небесного благодетеля, протянул Сильвину самую крупную купюру, радостную бумажку, полыхающую всеми цветами радуги.

Сильвин. Что это?

Герман. Это твоя доля. Можешь расходовать по своему усмотрению.

Сильвин. Мне не надо. Я не возьму. Я не заработал.

Сильвин так напугался, будто ему протягивали не деньги, а пистолет, чтобы он принял участие в разбойном налете.

Герман. Чего ты сдрейфил, чудило? Дают — бери, бьют — беги. Я тебе повторяю, тля: ты — один из нас, и с этой минуты мы будем с тобой честно делиться!

Сильвин. Я не хочу быть одним из вас.

Герман. Это почему?

Сильвин. Потому что вы — бандиты.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! С чего ты взял, что мы бандиты? Мы что, грабим, насилуем, убиваем? Да, наша деятельность не совсем праведна с точки зрения морали и Министерства налогов. Но ведь мораль придумали лицемеры и импотенты, а налоги — это зарплата тех, кто захватил власть. Чем меньше мы государству отдаем, тем лучше живет народ, тем меньше войн и всякого беспредела…

Это была целая речь, бурная и достаточно убедительная, но что бы Герман ни говорил, ему не удавалось убедить Сильвина, тот по-прежнему был непреклонен.

Сильвин. Прости меня, Герман, но я не возьму этих денег.

Герман. Ну ты и обормот, тля! У тебя же за душой нет ни гроша! Что ты будешь делать, если я тебя выкину на улицу?

Сильвин. Смирюсь и пойду, куда глаза глядят.

Герман. И замерзнешь под забором, или с голоду помрешь, или перо в бок получишь от отморозков.

Сильвин. Я готов принять любые испытания, которые предначертаны мне высшей силой.

Герман обиженно сдвинул брови и убрал деньги в кошелек. Две секунды он был мрачен, но вдруг на его губах заиграла гремучая улыбка: Пожалуй, я знаю, от чего он не сможет отказаться…

В тот же день, ближе к вечеру, в квартире Германа объявилась Мармеладка. Она была шумна и заливчато смеялась, благосклонно реагируя на грубые солдафонские шутки хозяина квартиры. Потом они оказались на кухне и долго шептались, причем так тихо, что Сильвин, как ни напрягал слух, не смог ничего разобрать. Затем Мармеладка просунула в комнату Сильвина свою смоляную головку, демонстрируя невероятно длинные и невероятно пушистые ресницы, и клубнично протянула детским, обильно напомаженным ртом:

Где тут мой благородный принц?

Она двинулась прямо к нему, подошла так близко, что Сильвин в испуге прижался к спинке дивана и натянул на себя одеяло до подбородка, и забралась с ногами к нему. Дурашка, почему ты меня боишься? От нее пахло апельсинами — большими, свежими, с толстой влажной кожурой.

Одеяло отлетело в сторону, ее тонкие пальцы с нарисованными на длинных ногтях розами бесцеремонно засновали по его отвислым плечам и впалой груди. Она приблизила губы и оставила на его лице несколько мокрых апельсиновых поцелуев. Все это было и фантастически приятно и, одновременно, невыносимо. Сильвин так же сильно желал этого, как и боялся. В крайнем беспокойстве, желая выгадать паузу он кое-как отбился от Мармеладки, приподнялся и поправил очки.