влиятельным. А в начале 1939 года Цадасу наградили орденом, и он отозвался стихотворением «Когда передали по радио о награждении Гамзата орденом Трудового Красного Знамени»:

Песни мои — для людей труда,

Царская власть заглушала их,

Но слово свободы живёт всегда,

Свободен и ясен советский стих...

Я буду напорист в труде и смел,

Мне многое надо успеть.

Пока язык мой не онемел,

О новой жизни я буду петь[19].

Когда он возвращался из Москвы, его встречали с невиданным размахом, искренне радуясь высокой награде и бросая ковры под колёса автомобиля, на котором Гамзат приехал в Цада. Это было событие, сравнимое разве что со спустившимся с небес Байдуковым.

Расул хотел порадовать отца своими творческими успехами. Он был учителем, но это мало его увлекало, его волновала лишь поэзия. Он писал даже на уроках, предоставляя ученикам самим постигать грамоту и правописание, лишь бы не мешали сочинять стихи. В успевающих у него ходили самые спокойные или те, кто своими шалостями давал повод к новому стихотворению.

Цадаса внимательно прочёл стихи сына, послушал, что говорят о них люди, посмотрел, что пишут в газетах. Видимо, он увидел в стихах сына много знакомого — в стиле, в речевых оборотах, в деталях. Возможно, это привело его к мысли, что те, кто поговаривал, будто он сам пишет за сына стихи, были в чём-то правы. Он объяснял сыну, что писать стихи — это ещё не значит стать поэтом. Что поэзия должна быть неповторимой, иметь своё лицо. Но Расулу ещё трудно было понять отца.

Суть дела объяснили ему простые горцы. «Когда отец работал в Хунзахе, недалеко от Цада, — писал позже Расул Гамзатов, — у него была своя дорога, он по этой дороге сочинял стихи, я тоже решил по этой дороге пойти, но мне старики говорили — отцовскую дорогу оставь, если ты поэт — найди собственную дорогу». Поэт признавался, что учился писать у отца, но влияние его было столь сильным, что поначалу мешало ему обрести свой голос. Позже Гамзатов напишет:

Горная тропа, куда же делась

Сила, вдохновлявшая отца?

Шёл я по тропе, а мне не пелось,

И казалось, нету ей конца.

Но услышал как-то, слава Богу,

Я знакомый голос впереди:

«Мой сынок, ищи свою дорогу,

Проторённой тропкой не иди!»[20]

И добавит об отцовской тропе:

«Мой отец всегда ходил в Хунзах не общей дорогой, а по своей собственной тропинке. Он её наметил, он её проторил, он ходил по ней каждое утро и каждый вечер. На своей тропе отец умел находить удивительные цветы. Он собирал их в ещё более удивительные букеты. Зимой и справа, и слева от тропы он лепил из свежего снега маленькие скульптурки людей, лошадей, всадников. Жители Цада и жители Хунзаха приходили потом любоваться на эти фигурки. Давно завяли и высохли те букеты, давно растаяли фигурки, вылепленные из снега. Но цветы Дагестана, но образы горцев живы в стихах отца».

ТЕАТР

Школа и театр находились в Аранинской крепости, неподалёку друг от друга. И стоило Расулу задуматься над новой поэтической строкой, повторить про себя сочинённую по пути строфу, как оказывалось, что ноги привели его в театр. Пусть это не было его главным призванием, но всё же было искусством, неразрывно связанным с настоящей литературой.

В конце концов он оставил школу и окончательно перебрался в театр.

Махмуд Абдулхаликов написал книгу воспоминаний «Мой театр», в которой немало сказано о театральной карьере Расула Гамзатова. Его назначили помощником режиссёра, а заодно, как человеку грамотному и склонному к литературе, доверили литературную часть. Гамзатов относился к литературной основе спектаклей с особой ответственностью, когда на сцене шло действие, он зорко следил за ним из суфлёрской будки. «В некоторых спектаклях мне доставались незначительные роли, — вспоминал Расул Гамзатов, — но чаще всего я сидел в будке суфлёра. Мне, молодому поэту, нравилась роль суфлёра больше всех остальных ролей. Мне казалась второстепенной и необязательной игра артистов, их мимика, жесты, передвижение по сцене. Мне казались второстепенными костюмы, грим, декорации. Одно я считал важнее всего на свете — слово. Ревниво следил за тем, чтобы актёры не перевирали слова, чтобы они правильно их произносили. И если какой-нибудь актёр пропускал слово или искажал его, я высовывался из своей будки и на весь зал произносил это слово правильно. Да, текст и слово я считал важнее всего, потому что слово может жить и без костюма, и без грима — его смысл будет понятен зрителям».

Играть приходилось не только в клубе, на более или менее оборудованной сцене, театр много гастролировал. Добираться до аулов было непросто. Где-то и вовсе не было дорог, одни вьючные тропы. Выручали ослы, если удавалось их раздобыть. На них и возили театральный реквизит. А чаще тащили его на собственных спинах, даже через заснеженные перевалы.

Их ждали везде, и каждый раз это был праздник. Как встречали артистов, вспоминал Махмуд Абдулхаликов: «Кому первым удавалось подойти к артисту и пригласить в гости, тот и становился его кунаком... За час до начала основных выступлений артистов начинались танцы, лезгинка с зурной и барабаном. На звуки музыки сразу собирались сельчане. Было большим счастьем, если в селе оказался электромотор. Если его не было, зажигали керосиновые лампы и при их свете начинались выступления. Бывали случаи, когда зажигали костры для освещения... Так, пешком обойдя весь Аваристан, артисты возвращались в центр нагорного Дагестана — родной Хунзах».

Сцены обычно сооружались на годекане, где всегда находилась пара брёвен или скамеек, на которых обычно сидели аксакалы, обсуждая сельские дела. Остальные стулья или табуретки зрители приносили с собой. Если были и навес или крыша — дело облегчалось. Если их не было и вдруг начинался дождь, спектакль переносили, а до той поры отправлялись в гости к кунакам, где пели песни, танцевали и пировали. Расула часто приглашали в сельские школы, чтобы сын самого Гамзата почитал им свои стихи. Кто-то хвалил его стихи, кто-то ругал, но в горах его уже считали поэтом.

«Помню, с этим же театром я впервые приехал в знаменитый высокогорный аул Гуниб, — писал Гамзатов. — Известно, что поэт поэту кунак, хотя бы они и не были знакомы. В Гунибе как раз жил поэт, о котором