— Ладно, — сказал я. — Проехали.

Отвернувшись от меня, Мэйв разглядывала деревья. «Спасибо».

Оставшись таким образом наедине со своими мыслями, я все же попытался сосредоточиться на хорошем: вот Андреа хохочет с Нормой и Брайт; вот Андреа заходит ко мне посреди ночи после того, как мне удалили зуб мудрости, и спрашивает, как я; несколько вспышек из первых дней, когда я видел, как радуется ей отец, как он касается рукой ее поясницы. Впрочем, это были мелочи, и, по правде сказать, меня все это порядком вымотало, так что я переключился на клинику, перебирая в уме пациентов, которых предстоит обойти, обдумывая, что я им скажу. Меня ждали обратно к семи.

ОКОНЧИВ КОЛЛЕДЖ, Мэйв вернулась в Пенсильванию, но о том, что она вновь поселится в Голландском доме, речи больше не было. С тех пор как ее изгнали на третий этаж, в доме она почти не появлялась. Вместо этого сняла квартирку в Дженкинтауне — это было значительно дешевле, чем в Элкинс-Парке, недалеко от храма Непорочного Зачатия, в который мы ходили. Она устроилась на работу в недавно созданную компанию, занимавшуюся транспортировкой замороженных овощей. План, по ее словам, состоял в том, чтобы пересидеть годик-другой, а потом поступить в магистратуру по экономике или юриспруденции, но я-то знал, что она просто хочет быть поближе ко мне, пока я заканчиваю школу, чтобы обеспечить мне в жизни хоть какое-то постоянство.

В «Замороженных овощах Оттерсона» и не подозревали, что на них обрушилось. После двух месяцев работы Мэйв придумала новую систему выставления счетов и новый способ отслеживания доставок. Вскоре она уже занималась не только налогами компании, но и личными налогами мистера Оттерсона. Работа давалась ей до нелепого легко, и, как она сама сказала, это было именно то, что нужно: передышка. Ее друзья по Барнарду тоже взяли передышку — кто-то уехал на год в Париж, кто-то обзавелся семьей, кто-то устроился на неоплачиваемую стажировку в Музей современного искусства, — а их отцы покрывали счета за квартиры на Манхэттене. У Мэйв всегда были специфические представления об отдыхе.

В те дни воцарилось что-то вроде покоя. Меня взяли в постоянный состав школьной баскетбольной команды — точнее, посадили на скамейку запасных, но я и этому был рад: грел себе место на будущее. У меня была куча друзей, а значит, и куча вариантов, куда пойти после школы, включая квартиру Мэйв. Не то чтобы я сторонился дома, но, как любой известный мне пятнадцатилетний подросток, находил все меньше причин бывать там. Андреа и девочки, казалось, существовали в своей собственной параллельной вселенной балетных уроков и походов по магазинам. Их орбита так отдалилась от моей, что я почти перестал о них вспоминать. Иногда, пока занимался, я слышал голоса Нормы и Брайт, доносившиеся из комнаты Мэйв. Они смеялись, или ссорились из-за расчески, или бегали друг за дружкой по лестнице, но это был всего лишь звуковой фон. К ним никогда не приходили друзья — впрочем, к нам с Мэйв они тоже никогда не приходили, — а может, у них и не было друзей. Я думал о них как о едином целом: Норма-и-Брайт — как рекламное агентство, состоящее из двух девочек. Когда мне надоедали их вопли, я закрывал дверь и включал радио.

Отец тоже где-то пропадал, так что мое отсутствие всем было на руку. Он сказал: спрос на недвижимость в пригороде вырос, так что появилась возможность удвоить прибыль, и, хотя это было правдой, также было вполне очевидно, что он женился не на той женщине. Нам всем было легче разбрестись по своим углам. Даже не легче, мы себя чувствовали от этого лучше, а в доме было достаточно пространства для того, чтобы каждый вел свою собственную жизнь. Сэнди собирала ранний ужин для Андреа и девочек в столовой, а Джослин оставляла тарелку для меня. Возвращаясь домой после баскетбольной тренировки, я ужинал — несмотря на уже съеденную с друзьями пиццу. Иногда я ехал на велике в темноте, чтобы отвезти сэндвичи отцу на работу, и вместе с ним снова перекусывал. Он раскатывал огромные белые листы архитектурных планов и показывал мне будущее. Каждая коммерческая постройка от Дженкинтауна до Гленсайда была украшена большой фирменной табличкой «Конрой» в передней части стройплощадки. Три субботы в месяц он отправлял меня с разными поручениями — таскать доски, забивать гвозди, мести только что построенные комнаты. Фундаменты были залиты, дома облицованы. Я научился ходить по стропилам, а обычные работяги, те, у кого не было особняков в Элкинс-Парке, подтрунивали надо мной, стоя внизу. «Ты только не гробанись, малыш», — кричали они, но, как только я научился перепрыгивать с доски на доску, как делали они, и стал говорить об электрике и сантехнике, меня оставили в покое. К тому времени я уже мог выпилить карниз при помощи поворотного стусла. Именно здесь, на стройке — в большей степени, чем в школе, чем на баскетбольной площадке, чем даже в Голландском доме, — я чувствовал себя в своей тарелке. Когда только выдавалась возможность, работал после школы — не ради денег, отец практически не оплачивал мои рабочие часы, — а просто потому, что любил шум и запахи стройки. Мне нравилось ощущать себя частью растущего здания. В первую субботу каждого месяца мы с отцом по-прежнему отправлялись собирать арендную плату, но теперь толковали о логистике цементовоза, вечно заставляя кого-нибудь нас ждать. Нам никогда не хватало грузовиков, людей, часов в сутках, чтобы доделать все до конца. Мы обсуждали, насколько запоздал один проект и как точно по графику выполняется другой.

— День, когда ты получишь права, вполне возможно, станет самым счастливым в моей жизни, — сказал отец.

— Тебе надоело водить? Научил бы меня.

Он покачал головой, тыча локтем в открытое окно: «Все это трата времени, нам ни к чему ездить вдвоем. Вот исполнится тебе шестнадцать, и будешь сам собирать ренту».

Вот оно что, подумал я, поражаясь собственной зрелости. Я бы с радостью сохранил эту субботу в месяц для нас двоих, но вместо этого предпочту воспользоваться его доверием. Вот что значит взрослеть.

Как оказалось, вскоре у меня не осталось ни того ни другого. Он умер до того, как мне исполнилось шестнадцать.

Неловко в этом признаваться, но тогда я считал, что он умер стариком. Ему было пятьдесят три. Он поднимался по лестничным пролетам почти законченного офисного здания, чтобы проверить гидро- и шумоизоляцию какого-то окна на верхнем этаже, которое, по словам подрядчика, подтекало. Было десятое сентября, воздух кипел от жары. До подключения электропроводки оставался месяц, а значит, никакого лифта и кондиционера. В лестничном колодце были установлены лампы, работавшие от генератора, из-за которого было еще жарче. Мистер Бреннан, прораб, сказал, что температура воздуха была под сорок градусов. Когда они проходили второй этаж, отец пожаловался, что запустил себя, после уже ничего не говорил. Из-за больного колена он никогда не был быстрым, но в тот день все давалось ему в два раза медленнее. Пиджак его костюма пропитался потом. Не дойдя шести ступенек до верхней площадки, он присел, не говоря ни слова, его стошнило, после чего он упал и ударился головой о бетонную ступеньку. Мистер Бреннан не смог его подхватить, но уложил, как мог аккуратно, на площадке и побежал в аптеку через улицу, чтобы попросить девушку за кассой вызвать скорую; затем он собрал четверых мужчин, работавших на стройке, и вместе они перенесли отца вниз. Мистер Бреннан сказал, что еще не видел, чтобы человек так сильно бледнел, — а мистер Бреннан был на войне.