— Назовите свое имя и фамилию, год, месяц, день и место рождения, а также к какому сословию приписаны, — побежденный протокольной привычкой, начал он беседу со свидетелем первой фразой допроса.

— И не в гордости сила, и не в деньгах сила, а в справедливости, — как-то бессмысленно пробормотал Богоспасаев, после чего ответил на поставленные Кричевским вопросы.

— Расскажите, когда и при каких обстоятельствах встретились вы с Кононом Матюниным, — запасшись терпением, продолжил сыщик, отложив ручку в грязный письменный прибор.

Он надеялся в пустопорожнем косноязычии причетника о давних уже событиях уловить что-нибудь ценное для существа дела.

— Мая первого, года 1892 от Рождества Христова, — заученно и без сомнений сказал Богоспасаев. — В заутреню, на паперти церкви в селении Люга. Там и паперти-то нету… И в ограде грязь одна. Жалкие люди. Подавали плохо очень. Мне их всех жалко.

— Чем вы занимались, и чем занимался Матюнин? — спросил Кричевский.

— Добывал на пропитание! — оскорбленно ответил причетник.

— А Конон Матюнин?

— Жалкий человек! — махнул пыльным рукавом халата Богоспасаев. — Никто не верил в его падучую! Он шел по какой-то надобности из Люги в Кузнерку. Вместе пошли. Я думал, вместе-то сподручнее. Куда там! Совсем жалкий! Сучьев для костра наломать не смог! Курицу ощипать не смог! Все самому пришлось…

— Курицу-то вы где взяли? — усмехнулся Кричевский.

— Господь послал, — лукаво ответил причетник.

— Украли, стало быть, — вздохнул сыщик. — Останавливались где?

— На развилке, на Пельгу, — причетник отвернул лицо и смотрел на полковника боком, косоглазо, как петух.

— Свидетели есть?

Богоспасаев поворотил унылое длинное лицо и посмотрел на полковника вторым глазом. Очевидно, прежде его не просили привести свидетелей своих показаний.

— Крестьяне из Пельги на мельницу ехали, — сказал он, подумав. — Просили заступ[13] продать — не продал, жалкий человек. А мог бы со мною расчесться за угощение да за нарушение заповеди! Из нужды нарушил, из крайности!

— Матюнин бродяжничал с заступом? — удивился Константин Афанасьевич. — И милостыню с заступом просил?

— Не-е… — улыбнулся непонятливости горожанина причетник, и приобрел на миг вид даже приятный, благообразный, который имел, очевидно, в лучшие свои времена. — С заступом ему бы не подали! Он его за околицей, в кустах прятал, а как пошли — взял!

— Мирно расстались, али ссора была? — поинтересовался Кричевский.

Бывший почитаемый член причта вдруг проворно упал с табурета на колени.

— Видит Бог, не убивал! — вскричал он. — Это все вотяки! Дал два раза по шее за жадность, и пошел себе в Пельгу!

Константин Афанасьевич успокоил Богоспасаева, готового колотить лбом об пол, велел сесть на табурет и задумался.

— Ну, милейший! — попросил он в некотором волнении, встревоженный паузой. — Неужто все?! Припомни еще хоть что-нибудь! Спросить-то более некого! Путь неблизкий, говорили же вы о чем-то!

Причетник добросовестно сожмурил косые глаза, наморщил лоб, выказывая старание.

— Да так все… пустое балябали, — сказал он. — Матюнин этот все песню какую-то дорожную пел… или заговор творил. Ни о чем таком душеприятном не мог поговорить. — Богоспасаев поднял взгляд кверху и принялся вещать зловещим голосом: «От Красного поля на зимний восход. Пока не увидишь могильный бугор. Налево с бугра до Ржавого ручья. Вверх по ручью, до следа копыта». — Вот, что-то такое говорил. Она длинная, я далее не упомню.

Полковник крикнул дежурного вахмистра, потребовал свежих чернил и тщательно записал подорожный заговор Матюнина. Пока он водил скрипучим пером по четвертушке бумаги, еще один вопрос пришел ему на ум.

— Голубчик! — окликнул он причетника, поглощенного ловлею мухи на подоконнике. — Вот сказал ты, что ни сучьев Матюнин наломать не мог, ни курицу ощипать. Отчего это?

— Сказывал — руки у него сбиты от работы, — охотно отозвался Богоспасаев. — Тряпицами ладони завязал. Я полагаю, для жалости пущей, чтобы милостыню ловчее просить.

— От какой же это работы? — спросил Кричевский.

— Огороды, сказывал, копал, — ответил причетник и ловко поймал муху, громко зажужжавшую в его кулаке.

— Копал огороды… — записал Кричевский. — Спасибо, Богоспасаев, вы свободны. Да, кстати, коли вы уж печетесь о заповедях, чтобы их не нарушать, так напомню вам еще одну. Не лжесвидетельствуй! Христос ведь и язычникам это проповедовал.

Причетник открыл рот и в растерянности выпустил крылатое насекомое.

Пока вахмистр вызывал конвой и ходил с ним в камеру за каторжником Головой, Кричевский успел обдумать услышанное и составить план нового допроса.

Голова вошел браво, весело, бренча кандалами, длинные цепи которых держал на локте, чтобы сподручнее было. Сам невысок, широкоплеч, рыжеват, и обрит налысо по каторжному, наполовину, отчего казалось, что у него два лица: злобное, тюремного изверга — под костлявой лысиной, и плутоватое ефрейторское — под рыжими разглаженными космами. Щелкнул по-солдатски деревянными башмаками, хрипло отрапортовал:

— Осужденный Голова по вашему приказанию прибыл!

— Эх, красавец! — иронически цокнул языком полковник. — Двуликий Янус! Это в таком виде тебя на суд представить хотят? Да ты всех присяжных распугаешь башкою своей! Скажу Раевскому, чтобы обрили тебе голову целиком, все приличнее будет.

— Велите, чтобы в баню сводили, ваше сиятельство! — попросил Голова. — А то на прошлом суде прямо конфузия вышла!

— Посмотрим, — сурово сказал Кричевский, зная прекрасно, что задабривать каторжников бесполезно. — Садись, расскажи мне, где и как ты познакомился с Кононом Матюниным.

Видно было, что Голова ожидал от приезжего сыщика совсем других, привычных вопросов, и уже изготовился вещать о подвешенном за ноги обезглавленном теле, и о том, как вотяки в него ножами тыкали и кровь в плошки собирали.

— Я с ним не знакомился вовсе, — разочарованно сказал он, усаживаясь крепко на табурет и тотчас принимаясь яростно чесаться. — Я его только увидел, когда в шалаше этот седой колдун…

— Это ты все на суде говори, — оборвал его Константин Афанасьевич. — А мне вот известно из показаний вотяков, что вы с Матюниным вместе в Старый Мултан пришли.

— Нашли, кому верить! — усмехнулся Голова своей плутоватой половиной лица. — Они с три короба наврут, чтобы подозрения от себя отвести! Один я пришел, и бедолагу этого не знаю!

Когда каторжник чесался, кандалы его бренчали, точно цепь у собаки, которая ловит блох.

— А вот еще свидетели, русские уже, говорят, что видели вас вечером на бревнах перед домом этого Кондратьева, — сказал Кричевский, незаметно отодвигаясь подалее.