Офицерская школа создавалась поистине военными темпами. Курсанты съехались молниеносно. Многоэтажное здание в Рацлавицких аллеях, выделенное для нас, имело далеко не респектабельный вид. Мы мыли его, чистили, а несколько дней спустя его занял кто-то другой. Словно специально ждали, когда мы закончим работу. Жизнь освобожденной части страны постепенно налаживалась, создавались все новые центральные учреждения, которые требовалось где-то разместить.

Другое помещение, на этот раз казармы на улице, параллельной Рацлавицким аллеям, оказалось более подходящим для нужд военной школы.

Строгий распорядок дня за весьма короткое время стабилизировал нашу жизнь. Программа обучения была крайне насыщенная: в течение неполных трех месяцев мы должны были пройти по крайней мере годичный курс. Это была настоящая офицерская школа.

Приблизительно половину личного состава школы составляли курсанты-фронтовики. Называли нас «армейцами». Дом солдата и кинотеатр «Аполло» стали нашими аудиториями для теоретических занятий. Прохождение строем учебных рот нашей школы по улицам города возбуждало всеобщий интерес. На нашу, выраженную словами песни просьбу девушки открывали окна.

— Отставить! Рота… бегом… марш! — так обычно прерывались лирические порывы молодых, необузданных душ.

Строевая подготовка, занятия по тактике, стрельбы проводились за городом, за западной его окраиной. Там мы могли немного насладиться свободой.

Проходили день за днем: подъем, завтрак, политинформация, построение, тактические занятия, обед, строевая подготовка, самоподготовка, уборка расположения, ужин, построение, вечерняя перекличка, отбой… Нередко ритм жизни нарушали немецкие самолеты.

— Зачем вам увольнительные? — говорил взводный. — Вы знаете, что в Люблине на одну женщину приходится четыре с половиной мужчины.

Такое разъяснение вызывало у курсантов взрыв смеха.

— Статистически, дурни, статистически, — добавлял он, как и подобает солидному педагогу.

Это вовсе не означает, что мы были серой, безликой массой. Со дня на день набирались мы ума-разума, шлифуемые неустанной активностью историков, философов, политиков, стратегов и самой атмосферой офицерской школы. Поступки, совершавшиеся нами еще неделю назад, казались теперь глупыми и наивными. Так постепенно менялись мы и внутренне и внешне. Каждая лекция, каждая беседа были вехой в нашей жизни, поворотом, за которым исчезало прошлое.

Такое перекраивание людских характеров давало разные результаты. Слабые отсеивались. Остальные сплачивались в крепкий коллектив, единый не только цветом мундиров, но и общностью стремлений, взаимопониманием, правильно воспитанной солидарностью. Крепли узы дружбы, которая у многих выдержала испытание временем и сохранилась до сего дня, — дружбы и на тяжелые времена, и на добрые.

«Мой» капитан, с которым я приехал в Люблин, не стал моим командиром, однако часто меня останавливал, разговаривал со мной.

Почтовые контакты с семьей оживились. Мать радовалась, что я не на фронте, и надеялась, что учеба продлится до окончания войны.

Театр Войска Польского показывал «Свадьбу» Выспянского. Я смотрел спектакль как зачарованный и в душе решил, что после войны стану актером, настолько прекрасной показалась мне эта профессия. Более благодарную аудиторию, чем мы, в те времена Выспянский найти бы не мог. Ведь провозглашенные им идеи свободы мы претворяли в жизнь.

Нашему выпускному курсу не всегда везло. Так, 7 ноября мы должны были принять участие в торжественном праздновании годовщины Октябрьской революции. Раннее утро было туманным и промозглым. Колонны курсантских подразделений почти бесшумно выливались через ворота на улицу. Направление — центр города. Выглядели мы великолепно: блестящие каски с ремешком под подбородком, сапоги, новые желтые ремни, одинаковые зеленые шинели и винтовки с примкнутыми штыками. Все шло прекрасно, но нас подвел наш «тихий» марш. Мы не хотели будить жителей. Я шел в первой колонне, в предпоследней четверке. До сих пор я все время испытывал трудности из-за моего небольшого роста. На сей раз это спасло меня. Из тумана вынырнула танкетка и, не заметив марширующую колонну, врезалась в ее голову. Результат: несколько сломанных ног и много курсантов с травмами.

Наряды в караул не выпадали слишком часто, и, как правило, во время несения караульной службы не происходило ничего особенного. Однако один случай запомнился. Было воскресенье. За какую-то небольшую провинность по отношению к задиристому взводному меня назначили в наряд чистить уборные. Прежде чем морально подготовить себя к этому занятию, я решил подышать свежим воздухом. Мы располагались в здании возле ворот, на втором этаже. Я отворил окно.

— Как дела, Стась? — крикнул я своему коллеге, стоявшему на посту у ворот.

— Часовой не разговаривает со штрафниками, — ответил всегда язвительный варшавянин.

Он принадлежал к тому типу людей, манера разговаривать которых порой заставляет людей теряться. На всякое замечание в его адрес он неизменно отвечал: «Слабых не боюсь, а на сильных плюю». Если же ему попадался равноценный полемист, который не позволял третировать себя, а порой даже брал верх над ним, он нахально его обрывал: «Наестся чего попало, а потом чепуху порет».

В конце ноября переехали в новое расположение. Осенние холода усиливаются с каждым днем, а перед нами перспектива зимовки в бараках. Они находились на окраинной улице, от которой вела дорога в Хелм. Посреди бараков находился обширный, так называемый аппельплац. Здесь как будто жили охранники Майданека.

По правую сторону от бараков, несколько в глубине, раскинулось обширное «хозяйство» лагеря смерти. На незначительном возвышении маячил призрак крематория. Каждый, не знавший предназначения этого мрачного строения с высокой печной трубой, мог бы принять его за винокуренный завод или котельную.

Мы несколько раз осматривали место казни узников и другие свидетельства фашистского «нового порядка». Горы обуви, старательно рассортированной по возрасту и полу бывших владельцев, человеческие волосы, спрессованные в аккуратные тюки, различные мелочи бытового обихода казались каким-то кошмарным недоразумением. Наконец, «винокуренный завод». Здание было великолепно оснащено и механизировано. Тележки крематория, точно приспособленные к конфигурации человеческого тела, рельсы с поворотным кругом, батарея добротно сложенных печей — вот оставшиеся орудия палачей.

— Это невозможно, — раздается шепот. Не верящих собственным глазам убеждают обуглившиеся человеческие останки. Это уже доказательства, не вызывающие никаких сомнений.

Минутой молчания мы чтим память тех, кто отдал здесь свою жизнь.

О чем мы думали в течение этой минуты молчания? Какую клятву мы давали, мы, молодые поляки, державшие в руках оружие? Мстить до последнего дыхания!

В бараках мы жили ротами, по сто человек. Посредине барака возвышалась большая печь с отводами двойных труб. Но вся эта отопительная система ни к черту не годилась; мороз и ветер проникали сквозь щели в стенах. С трудом удавалось долежать до подъема. Недовольный дневальный ворчит возле дверей: наиболее замерзшие топят печь и прислоняются к трубам. При этом гудят, как пчелы в улье.

— Тише там, черт бы вас побрал! — кричит Стась, высунув голову из-под одеяла. — В аду согреетесь!

Ночную жизнь барака я многократно