сделаны рисунки и фотографии наиболее эффектных вещей для моей книжки. Утрата наших источников невосполнима. От нас зависит, воспользуются ими или лишатся их ученые грядущих поколений. Хлопоты обо всех этих «мелочах» отнимают массу времени. Для самоутверждения в науке его почти не остается. Вот почему я и говорю о смирении, о работе на других, в том числе и на неведомых мне потомков. При этом я знаю, что они вряд ли помянут меня добрым словом, скорее обругают за недостатки методики и промахи, очевидные для них, но еще неясные для нас.

Второй мой вывод для себя — нельзя останавливаться, обольщаясь, будто достигнут предел — его ведь нет в действительности. Любое движение вперед лучше этого. Незачем стыдиться, если от каких-то, по общему мнению, весьма важных проблем я вдруг обращусь к пустячкам, связь которых со всей системой ощущается лишь мною и которые пригодятся очень не скоро, а может быть, и никому никогда не пригодятся (надо проверять и тупиковые направления).

Известно, что люди добиваются крупных успехов в науке преимущественно в молодости, а дальше зачастую начинается спад. Причин этого несколько. Юность с ее избытком сил неизбежно сменяется годами, когда болезни, домашние несчастья, жизненные травмы подкашивают человека, подрывают его энергию. Первое соприкосновение ученого с объектами его исследования бывает особенно плодотворным. Личность неповторима, и оригинальный взгляд на то или иное явление открывает в нем ранее незамеченные грани. Сложившийся человек редко способен перестроиться и найти новый угол зрения. Но есть еще одна причина спада, обычно хранящаяся в тайне — разочарование в науке. Ученый убеждается, что он в состоянии уточнить лишь частности, предложить приблизительные решения, сплошь и рядом отмирающие уже при нем, что не его идеям суждено пережить века. Так стоит ли работать вообще? Былой энтузиазм пропадает. Профессор с неохотой навещает лабораторию, перестает ездить в экспедиции, дремлет на заседаниях и лениво занимается с аспирантами. Это прямое следствие гордыни. Только человек, готовый смиренно трудиться, не страдая от мизерности достижений, останется ученым на всю жизнь.

До сих пор речь шла о фактографическом направлении науки, где идеалом служит предельно точное описание явлений природы или памятников культуры. Казалось бы, в ином направлении, ставящем своей целью интерпретацию этих явлений, создание обобщенной картины мира — все наоборот. Тут куда больше, чем смирение, требуется смелость и дерзость. Для серьезного истолкования почти любой проблемы фактов не хватает, имеющиеся у нас данные в чем-то противоречат друг другу, в чем-то сомнительны. И лакуны в материале, и отбор фактов для построения схемы, без чего в нашей работе не обойтись, — все это безумно трудно. Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы выступить с объяснением сколько-нибудь важного вопроса и сказать: «дело обстоит так: первостепенным надо считать то-то, а это отклонения, случайности, затемняющие основное». Называя одно основным, а другое — случайным, стараясь предугадать, какие неожиданности сулят будущие исследования, идешь на большой риск. Ведь намеченное решение неминуемо субъективно. Это отражение именно моего взгляда на мир, попытка упорядочить с помощью привнесенных извне идей безразличную к ним бездну материала, гипотеза, которая в лучшем случае на короткий срок удовлетворит энное число моих современников, но уж конечно не всех, и наверняка будет отвергнута следующим поколением ученых.

Для настоящих людей науки во всем этом заключен источник глубоких конфликтов, подлинных трагедий. Вот почему их так часто оттирают на задний план самодовольные невежды, не сомневающиеся, что им все известно, что абсолютная истина лежит у них в кармане, тем и сильные и импонирующие аудитории.

В 1940-х годах они прививали у нас понятие об «одной единственно правильной точке зрения». Некая концепция, не обязательно наиболее обоснованная, объявлялась «единственно правильной», а все остальные рассматривались как бесполезные, а то и опасные умствования. Сколько вреда причинили подобные административные методы руководства наукой! Дело не в конкретных виновниках, подлецах и карьеристах, а опять-таки в особенностях человеческой психики, в нашей гордыне, жажде остановить время.

В статье знаменитого биолога Н. К. Кольцова я нахожу слова: «каждый выдающийся ученый должен обладать влечением к власти... благородной формой которого является стремление убедить других, убедить весь мир в открытой истине»[54]. Неприятное обобщение, но, действительно, эта черта характера присуща многим ученым. На своем горьком опыте Кольцову довелось узнать, как дорого она обходится науке и ее творцам, когда выражается в уничтожении и подавлении инакомыслящих.

Сам он имел в виду, разумеется, другое — не диктат и запугивание, а преподавание. Он был блестящим лектором, создателем школы русских генетиков. Чтение университетских курсов, воспитание учеников, популяризация своих идей — это, бесспорно, вполне законная форма борьбы за распространение выработанной тобою системы представлений.

Меньше нравится мне второй, тоже нередкий, способ такой борьбы, исходящий из житейской мудрости: «повторенье — мать учения». Автор с завидным упорством перепевает одно и то же — в печати, в публичных лекциях, в докладах на съездах и конференциях, где чуть подробнее, где чуть более сжато, тут сугубо специально, там предельно популярно, через ряд лет с незначительными поправками и уточнениями, но в общем все то же, все то же. Немало встречал я исследователей, обеспокоенных главным образом тем, как бы навербовать побольше сторонников своего толкования определенной проблемы, вместо того чтобы, поделившись им однажды, продолжать двигаться дальше.

Людей, действующих по-иному, я тоже встречал, хотя их заметно меньше. Судьба их не балует. Высказанное ими мнение, не навязанное всем и каждому, вскоре забывается, затем кто-то возвращается к нему и, числясь первооткрывателем, пожинает незаслуженные лавры. Только от случая к случаю потомки извлекают из тьмы забвения какое-нибудь имя или рукопись, и ученые с удивлением слышат о том, что у них был замечательный предшественник, пролагавший новые пути в науке, неоцененный сверстниками, ибо он опередил свой век. Да, в отличие от дерзости, смирение не вознаграждается.

Но даже здесь — не в скромной фактографической работе, а при создании синтетических схем — оно крайне необходимо. Надо сознавать, что наши книги и статьи содержат личные воззрения, а не абсолютную истину, не раздражаться, если не убедил коллег и, игнорируя твою, они конструируют собственные схемы, кажущиеся тебе заведомо ошибочными, не тратить время на бессмысленную полемику с ними, поскольку они неизбежно воспринимают мир иначе, чем ты. Валерий Брюсов озаглавил сборник статей о Пушкине «Мой Пушкин». Потом эссе под тем же названием напечатала Марина Цветаева. Так же, думается, должны называться (пусть мысленно, для себя) историко-культурные очерки широкого охвата. Не «Древний Египет», а «Мой древний Египет». Не «Первобытное искусство», а «Мое в первобытном искусстве». Лучше не прятать