Прямо — стратегическое шоссе на Шхем, проложенное сквозь густонаселенные арабские города Рамалла и Аль-Бира. По краям этого шоссе, сразу за перекрестком, начинались виллы арабской деревни Шоафат.

Налево пойдешь… Направо пойдешь… Прямо пойдешь. В этом месте, на обочине шоссе, на асфальтовом пятачке возле затрапезной, бобруйского вида синагоги, ждали тремпа жители поселений северной ветки. Сюда, к пятачку, и подкатывал номер двадцать пятый, и здесь, рядом с врытой в землю деревянной скамьей и телефоном-автоматом под металлическим козырьком, можно было топтаться часами. Зимой — под проливным дождем, летом — обморочно уплывая в сухом печном жару.

Номер этого телефона-автомата знали все поселенцы, на тремп звонили.

Вот и сейчас зазвонил телефон. Зяма сняла трубку. Детский голос сказал насморочно:

— Леу, тремп? Позови маму. Рони обкакался и плачет.

— А кто — мама? — спросила она. В трубке подумали, вспоминая.

— Мири. Мири Кауфман из Кохав-Яакова.

Она обернулась и крикнула в небольшую группку поселенцев:

— Мири Кауфман — Кохав-Яаков — есть?

Тонкая, в свободном черном платье женщина, с рюкзаком за плечами, по-солдатски отчеканив: «Я!», метнулась к телефону.

И тут подкатил красный «рено» Хаима Горка. Как обычно, она обрадовалась, засуетилась, бросилась к кромке тротуара, боясь, что он ее не заметит… Но Хаим — военная косточка — как и было договорено, подъезжал обычно к условленному часу, а если и раньше, то ждал несколько минут. Но это случалось крайне редко, она всегда старалась приехать загодя, минут за десять.

Хаим громко объявил в спущенное окно:

— Неве-Эфраим! — А она уже ввалилась рядом на переднее сиденье. Сзади, пыхтя и что-то бормоча, долго приспосабливалась с авоськами толстуха Наоми Шиндлер. Наконец тронулись.

— Стоп, — сказал Хаим, тормознув и глядя в зеркальце. — Вон бежит Джинджик[6] Гросс, возьмем его. Зьяма, ну, крикни ему, он нас не видит.

Взяли запыхавшегося и довольного Джинджика — действительно красно-рыжего мальчика лет одиннадцати — Зяма не помнила, как его зовут, — пятого или шестого в семействе Давида Гросса.

Поехали… Замелькали арабские виллы по обеим сторонам дороги.

— Наоми, — пробурчал Хаим, — подними стекло, если ты не возражаешь.

Она вдруг подумала: ничего, ничего не поймешь в этой жизни, в этих людях, в этой езде с ними по этой проклятой дороге в это чертово поселение посреди арабского города, принципиально не огороженное забором. Подними стекло, Наоми, если ты не возражаешь, — бытовая, секундная просьба, коротенькое, почти бездумное движение… Если ты не прочь пожить еще, Наоми, подними стекло, пожалуйста. Если тебе неохота получить камнем в висок, Наоми, будь любезна… Чтобы отцу твоих детей не пришлось — упаси Боже! — читать кадиш по своей жене… Наоми, будь так добра… ну и так далее, возможны вариации…

Проехали поворот на Неве-Яаков, закончились дома и магазины деревни Шоафат, началась Рамалла. Если добираться на автобусе, то в этом месте, рядом с издали заметной виллой из розового камня, в автобус всегда входили сопровождавшие — два солдата с автоматами и рацией. Это место было некой невидимой границей, за которой опасность поездки признавалась безусловно существующей.

Муж всегда просил Зяму добираться на автобусе, «культурно» — с автоматчиками и рацией. Но скоро из Рамаллы выведут части ЦАХАЛа, и будет уже все одно — как добираться. Удивительно, как высшие силы, словно кожуру с луковицы, снимают упования простого смертного: упование на силу оружия, упование на здравый смысл, упование на людское сострадание, упование на чью-то добрую волю… Оставляя в итоге лишь одно: упование на волю Божью.

Как обычно, у нее непроизвольно напряглись мышцы шеи — это всегда происходило и усиливалось по мере приближения к повороту с центрального шоссе, рядом с мечетью, где, свернув, узкой, петляющей между каменными заборами улочкой машины поднимались в гору. Здесь, на вершине горы, подковой лежал Неве-Эфраим, небольшое поселение над Рамаллой.

Господи, сколько еще лет надо прожить в этом месте, сколько тысяч километров дороги намотать, чтобы не чувствовать так позорно, так жалко своей застывающей в параличе шеи? Истрепанные нервы, психоз полоумной дамочки: почему-то она была уверена, что если пуля — то непременно в шею.

В эти семь минут она старалась не думать, не концентрироваться на шее — какие-то несчастные семь минут…

— Джинджик, где ты болтался так поздно один? — спросил Хаим, делая суровое лицо в зеркальце.

— Я не один, — мгновенно, как все рыжие, залившись краской, торопливо ответил мальчик. — Я с папой, а он еще должен сделать покупки, а мне еще уроки делать, а мама сегодня родила мальчика.

Они втроем дружно гаркнули: «Мазаль тов!» — Зяма громче Хаима и Наоми, она всегда радовалась прибавлению в Неве-Эфраиме.

— Опять — мальчик?! — в притворном ужасе воскликнула Наоми Шиндлер. — Когда же будет девочка наконец?

Джинджик покраснел еще гуще и сказал:

— В будущем году, с Божьей помощью.

— Ты уже видел маленького?

— Да! — сказал Джинджик, сияя. — Он такой мотэк! Папа сказал, мы назовем его Ицхак-Даниэль.

— Замечательно, — сказал Хаим, заворачивая в улочку перед мечетью. — Всем отстегнуть ремни.

Вот эти три минуты были как три глубоких вдоха. Вдох: резкий поворот направо, магазин бытовых товаров, вилла с цветными стеклышками в окнах террасы, запущенный пустырек с тремя могилами; вдох: поворот налево, глухой забор с двух сторон, и, следовательно, возможность заработать камень, бутылку «Молотова», пулю; вдох: еще налево и круто вверх, приземистые дома с помойками, ряды оливковых деревьев, последний арабский дом, несколько метров пустой дороги и, наконец, ворота, шлагбаум, будка охранника: выдох, выдох, вы-ы-ы-дох…

Хаим гуднул перед шлагбаумом, в окне будки показалась белесая физиономия Иоськи Шаевича. Он махнул рукой, шлагбаум поднялся, они въехали на территорию поселения Неве-Эфраим.

— Зьяма, — сказала Наоми Шиндлер, — твой пес опять нагадил на моем участке.

— Что ты говоришь! — воскликнула Зяма, делая вид, что удивляется и негодует. — Я ему скажу!

Джинджика и Наоми высадили возле водонапорной башни, а Зяму Хаим всегда высаживал на том краю поселения, где под гору спускались ряды вагончиков. В них жили семьи, недавно приехавшие сюда и еще не вросшие в эту вершину, еще не решившие — врастать ли в это опасное место.

— Как твоя спина? — спросила она Хаима, приоткрывая дверцу машины.

— Болит, как болела, майн кинд.