Девчонки слушали его, затаив дыхание, это так интересно, не то что про траву слушать. А дед продолжал:

— Народ у нас очень дикай, суяверный. Вот мужик заблудится в лесу, дня два ходит, потом выбярется, до дому прибяжит и обязательно жане скажет:

— Знашь, лешай маня водил по лесу, насилу отпустил.

А баба-дура — к иконам и молится, что мужа леший жавого оставил. А потом гостей назовут, да мужик и начанает привярать, что в тямноте яго кто-то мохнатый обнямал, али ишо какую-нибудь чушь расскажет. Все слухают, ахают, крестятся — чур, маня! Так у нас и рождаются всякаи сказки. Хотя удявительного и необъяснимого тожа много. Дед замолчал надолго.

Маринка подергала его за руку:

— Дедуль, ну расскажи еще что-нибудь. Это так интересно.

— Ну, что ж, слухайте. Рядом с Русалочьими озерами Сатанинские болота, возля которых стоит огромная сопка. Энто место гиблое. Туды лудше вообче не соваться. Кроме Хранителя нихто на энтой сопке не был. Народ гаворит, что на Сатанинских болотах точно лешаки жавут, я их не видал, а вот привядение в усадьбе видал.

— Дед, а оно очень страшное? — спросила, испугано Маринка.

— Дык, как сказать, вродя и не страшное на вид, но внутря все холодеят. Я вам все подробно рассказываю, потому что лес скрывает в сабе много тайн, он как книга, которую я читаю ужо больше пятидесяти лет, и кажный год я что-то в ей новое нахожу. Энто вы не в одном анституте не узнаете. Я хочу, чтобы и вы лес также полюбили, как и я, тода и он вам много чаво откроет.

Вдруг на плечо к деду прыгнула белочка. Дед обрадовался, как ребенок.

— А, Чарнушка, привет. Я табе хастинца принес.

Дед достал из рюкзака орешки и начал кормить белочку. Она брала у него из рук орешки и совсем его не боялась.

— У Чарнушки гнездо в нашем сарае, она давно у маня жавет. Мы с ей дружам. Она завсегда маня встрячает возля энтого озера. Вот вам ишо одна загадка — как она узнает, что я здеся? Можат она умеят с птицами разговаривать? Чем больша я за жавотными наблюдаю, тем больша поражаюсь их разумности. Хотя, на первый взгляд, кажется, будта жавут оне по инстинту. Нет, разум у их точно есть. Кто с ними рядом пожавет, тот начянает в энто верить. Домашние жавотные совсем другие. Оне очень от человека зависимы. Ну ладно, пошли, а то Чарнушка волнуется: бельчат своих надолго не бросает.

Ровно через час тропка привела их к домику деда.

— Дед, так это же избушка на курьих ножках!

— Да, ишо мой дед яго спецально на высоких сваях поставил, чтобы зверье в дом не заходило, вот щас лестницу приставим и зайдем.

Домик был сделан из бревен. Внутри он состоял из одной комнаты с двумя небольшими оконцами. Посреди комнаты красовалась печка, та русская печка, которую можно увидеть в каждом деревенском доме. На печке устроена широкая кровать на двоих, где видимо девчонки и будут спать. По всему периметру комнаты сделана была широкая лавка, служившая и для сна и для сиденья за столом. На лавке тут же лежал тюфячок, набитый душистым сеном. Стол стоял возле окна. Сколочен он был из широких дубовых досок. Из таких же досок сделан и пол. Девчонок поразила чистота этого пола. Пожив в деревне Маринка знала: чтобы добиться такой чистоты, надо много сил приложить. В самом центральном углу висела икона божьей матери. Дух в домике был такой приятный, что сразу вызывал чувство успокоения и счастья.

— Дед, а как же твой дед все это построил и кто здесь убирает?

— Как кто? Конешно я. Мария моя сюды не хаживала. Мой дед начал все энто строить, потом мой отец, а вот таперь я яго достроял. Три поколения строяли. Здеся рядом, в пяти мянутах ходьбы отсюдава есть Круглое озеро. Вот там у маня банька стоит, туды мы будем ходить мыться. Яе я построил сам.

Дед задумался о чем-то, а потом грустно произнес:

— Васька мой совсем городским стал. Я думаю, оне ужо из города не уедут. У мово деда был один сын, у отца тоже, и нам с Марией Бог больша детей не дал. Так она хотела ишо родить, прямо создана была для энтова, так она маленьких любила. Но посля Васьки у нас никто не народился. А вот у Васьки ужо двое дятей, и оне с Настей хотят тожа двоих родить. Жалко только яго сыночка, я даже яго и не видел.

Сердце Маринки сжалось от боли. Не часто, но все-таки она вспоминала маму и Мишеньку, очень скучала по ним.

Лето пролетело быстро, как один день. Дед уже несколько раз носил в деревню собранную ими траву.

С каждым днем Маринка хорошела, а Матрена с любопытством взирала на это. Если бы не этот взгляд, то Маринка бы и не тревожилась ни о чем. Но Матрена не давала ей забыть. Тело Маринки постоянно просило ласки, она уже не могла с этим бороться. Убегая далеко в лес, она изучала его, все получалось так, как предсказывал ей тот мужчина. Маринка не хотела произносить его имя. Она старалась внушить себе, что он обыкновенный мужчина, а когда она думала о том, что ее ожидает, ее охватывало такое волнение, что ей было трудно с ним справиться. Маринка понимала, что хочет испытать то, о чем говорил ей мужчина, и в то же время она очень боится этого. Она думала о своей судьбе. Кто же после такого возьмет ее замуж? Неужели ей придется всю жизнь прожить одной? Может все-таки найдется кто-нибудь, кто простит ей этот грех. Она завела календарик и считала, сколько времени осталось до их встречи. Она начинала тихо ненавидеть себя за это, но у нее было такое чувство, как будто кто-то управляет ее сознанием и заставляет ее делать все это.

По возвращении в деревню ни Матрена, ни Аллочка больше не говорили с ней на эту тему, молчала и Маринка. Казалось, что все хотели забыть прошлое.

Старшие классы в интернате не жили, на дорогу в школу у них уходило по полтора часа в день только в один конец. Матрена с утра до вечера зубрила уроки, Маринка ей помогала. Она отстала от Маринки на три класса. Ее одноклассники жили в интернате при школе, но Матрена даже слышать об этом не хотела. Дед сходил в школу, поговорил с учителями, и теперь Матрену звали Маргаритой, но дома она осталась Матреной — так привычней.

Николай устроился на работу сварщиком, до работы он добирался вместе с девчонками. На свадьбу кто-то из местных подарил им швейную машинку. Теперь Клавочка с утра до вечера шила детские вещи. В конце ноября должна была вернуться в деревню Настя — ведь рожать им в январе. Николай и Клавочка приходили в гости к Матвеичу по выходным, теперь у них была общая тема для разговоров. Все разговоры были, конечно, о будущих детях.

Как странно, подумала Маринка, почему о себе она пишет в третьем лице? Господи, как давно все это было. Она до сих пор удивляется: как с ней вообще такое могло произойти? Сейчас ей казалось, что ее прошлое — это просто дурной сон. Но сон можно забыть. А как забыть прошлое? Оно продолжает управлять ею.

Время уже пять, а Сережи все нет. Видимо сегодня он не придет. Вот дожила до того, что он вообще перестал приходить. Почему он так к ней относится? Она по-прежнему очень красива, может быть что-то не так в постели? Маринка подумала: «А ведь, правда, что-то мешает ей до конца быть в постели совсем раскрепощенной. Я всегда обвиняла во всем Сережу. Я подозревала, что у него другая. Но ведь раньше у него никого не было. Видимо, мой обман все-таки сказывается на этом. А что будет, если я расскажу ему правду? Я так подло обманула его». Воспоминания о первой брачной ночи вызывали в ней жгучий стыд. Она вспомнила, как имитировала невинность: под подушкой лежала бритва, чтобы была кровь, она порезала себе палец и засунула себе резиновый колпачок во влагалище — такие продавались в аптеках и служили для предохранения от беременности. После того как все произошло, она сбегала в туалет, чтобы вытащить его. Сейчас проще, никто не выходит замуж честной, это уже не принято. А тогда ей даже страшно было подумать об этом. Сережа считал ее идеалом чистоты и невинности. Он показывал простынь маме, та соседкам. У нее со свекровью всегда были натянутые отношения, Сережа — единственный сынок, и требования к невестке были повышенными. Она потом ей говорила: «Давно бы надо было вас развести, но то, что ты вышла за Сережу честной, вот за это тебе многое простить можно». Как-то холодно она относилась и к внучкам: