Женщина, похоже, не замечает дождя.

Она идет через Ротерхитские доки, как ходит уже не первый год и не первый десяток лет, – никто не знает, сколько в точности, потому что никому нет до нее дела. Она бродит по докам или смотрит в сторону моря. Разглядывает корабли, покачивающиеся на якорях. Ей надо чем-то занимать себя, чтобы душа ее оставалась в ладах с телом, но в доках никто и малейшего понятия не имеет, что с ней не так.

Ты прячешься от ливня под брезентовым тентом – его, должно быть, натянул какой-то парусный мастер. Поначалу тебе кажется, что ты здесь один: женщина стоит неподвижно, как статуя, и смотрит вдаль, за реку, хотя за пеленой дождя ничего не разглядеть. Дальний берег Темзы исчез.

Но потом она сама тебя замечает. Она видит тебя и начинает говорить – не с тобой, о нет, а с серой водой, что рушится с серого неба в серую реку.

– Мой сын хотел стать моряком, – говорит она, и ты не знаешь, что и как на это ответить. Тебе пришлось бы кричать, чтобы она услышала тебя за грохотом дождя, но женщина продолжает говорить, и ты просто слушаешь. А потом ловишь себя на том, что вытянул шею и вслушиваешься изо всех сил, стараясь не упустить ни слова.

– Мой сын хотел стать моряком. Я сказала ему: «Не ходи в море. Я твоя мать, – сказала я. – Море не полюбит тебя так, как люблю я, оно жестоко». Но он сказал: «Ах, мама, я так хочу повидать мир! Я хочу увидеть, как солнце восходит в тропиках и как в небе Арктики пляшут полярные огни, но больше всего я хочу разбогатеть. И тогда я вернусь к тебе и построю тебе дом, и у тебя будут слуги, и мы с тобой будем танцевать, мама, – ах, как мы будем танцевать…»

– «И что я буду делать в богатом доме? – спросила я. – Ты дурачок, хотя и говоришь так складно». И я напомнила ему об отце, который так и не вернулся из плавания, – одни говорили, что он погиб и покоится где-то на дне морей, а другие клялись и божились, что видели его в Амстердаме, где он содержит бордель.

Но какая разница? Море забрало его.

Мой мальчик сбежал из дома, когда ему исполнилось двенадцать. Он пришел сюда, в доки, и нанялся на первый попавшийся корабль, шедший на остров Флориш на Азорах, – так мне сказали.

Бывают корабли, несущие на себе проклятье. Нехорошие корабли. Их перекрашивают после каждого несчастья и дают им новое имя, чтобы одурачить неосторожных.

Моряки суеверны. Каждому рот не заткнешь. Капитан посадил этот корабль на мель по приказу судовладельцев, чтобы обманом получить страховку; потом его отремонтировали, он стал как новенький, но тут же попал в руки пиратов; потом на борт приняли груз одеял, и на корабле вспыхнула чума: единственные трое выживших чудом довели его до Гарвича…

На этот-то проклятый корабль и нанялся мой сын. Он уже возвращался домой, вез мне заработанные деньги – потому что был слишком молод, чтобы спустить их на женщин и грог, как делал его отец, – когда разразилась буря.

На спасательной шлюпке мой мальчик был самым младшим.

Они сказали, что тянули жребий честно, но я им не верю. Он был меньше всех. За восемь дней в открытом море они, должно быть, страшно изголодались. Если даже они и впрямь тянули жребий, то наверняка сжульничали.

Они обглодали кости дочиста, одну за другой, и отдали его новой матери – морской пучине. Она не пролила ни слезинки и взяла их молча. Она жестокая.

Ночами я порой жалею, что он сказал мне правду. Мог бы и солгать.

Они отдали кости моего мальчика морю, но помощник капитана сохранил одну косточку на память. Он знал моего мужа, и меня тоже знал – куда лучше, чем думал мой муж, если уж по правде.

Когда они вернулись, все клялись, что мой сын погиб во время бури, потопившей корабль. Но помощник капитана пришел ко мне ночью и рассказал правду – и дал мне эту косточку во имя нашей былой любви.

Я сказала: «Что ты наделал, Джек? Это ведь был твой сын – тот, кого ты съел».

Той же ночью море забрало и его. Он зашел в воду, набив карманы камнями, и продолжал идти и идти. Плавать он не умел.

А я повесила кость на цепочку, чтобы вспоминать их обоих поздно ночью, когда ветер крушит океанские волны и швыряет их на песок, и вой его так похож на плач младенца.

* * *

Дождь понемногу стихает, и ты думаешь, она закончила, но тут, впервые за все время, она смотрит прямо на тебя и как будто хочет что-то сказать. Она вытащила из-под воротника что-то висящее на шее и теперь протягивает это тебе.

– Вот, – говорит она. Глаза ее встречаются с твоими, и они темно-бурые, как воды Темзы. – Хочешь потрогать?

Ты хочешь сорвать это с ее шеи и швырнуть в реку, на поживу ныряльщикам – или чтобы оно пропало навеки. Но вместо этого ты, спотыкаясь, выходишь из-под тента, и дождевая вода течет у тебя по лицу, словно чьи-то чужие слезы.

ВЫ СПРОСИТЕ, смогу ли я простить себя? Я за многое могу себя простить. За то, где я его оставил. За то, что сделал. Но за тот год, когда я ненавидел свою дочь, когда верил, что она и вправду могла убежать из дома – наверняка в город, – я себя никогда не прощу. Тогда я всем запретил упоминать ее имя, и если оно ненароком все же проникало в мои молитвы, то лишь затем, чтобы в один прекрасный день она поняла, что натворила, какое бесчестье навлекла на нашу семью, поняла, почему у ее матери такие красные глаза.

Я ненавижу себя, и ничто этого бремени не облегчит – даже то, что случилось в последнюю ночь на склоне горы.

Я искал почти десять лет, хотя следы давно простыли. Можно сказать, я нашел его случайно, да только в случайности я не верю. Если идти по тропинке, рано или поздно дойдешь до пещеры, это всякий знает.

Но до этого еще далеко. Сначала была долина на большой земле и беленый домик на славном лугу, через который плескался ручей. Домик сидел эдаким кубиком белого неба среди неистовой травяной зелени и вереска, едва-едва подернутого пурпуром.

И был мальчик возле дома, обиравший шерсть с куста колючего боярышника. Он не видел, как я подошел, и глаз не поднимал, пока я не сказал:

– Я тоже этим занимался. Собирал шерсть с колючек. Мама мыла ее, а потом делала мне из нее разные штуки – то куклу, то мячик.

Малец обернулся. Мордочка у него была потрясенная, будто я свалился с ясного неба. А я – не с неба. Я прошел много миль и еще столько же собирался пройти.

– Не бойся, я просто тихо хожу, – сказал я ему. – Не это ли будет дом Колума Макиннеса?

Мальчишка кивнул и выпрямился в полный рост – пальца на два выше моего.

– Я и есть Колум Макиннес.

– А других с таким именем тут не водится? Потому что Колум, которого ищу я, точно будет взрослый.

Парень ничего не сказал, только отмотал крупный пук шерсти со стиснутых когтей боярышника.

– Может быть, твой отец? – продолжал допытываться я. – Вдруг он у вас тоже Колум Макиннес?