Неоднозначное отношение Айн Рэнд к революционным событиям и героям, на наш взгляд, также во многом определено влиянием Виктора Гюго. Как мы помним, Алиса всецело поддержала Февральскую революцию, но была всей душой против Октябрьской. У Гюго тоже было амбивалентное отношение к революциям и их движущим силам. Классик в романе «Девяносто третий год» выделял два типа революционеров: беспощадного фанатика Симурдена и милосердного идеалиста Говена. Если первого он, скорее, осуждал, то второго, пожалуй, одобрял. Нечто сходное мы можем найти и в произведениях Айн Рэнд: она с несомненной симпатией пишет об истинных романтических революционерах типа коменданта Кареева из повести «Красная пешка» и Андрея Таганова из «Мы живые» — и при этом резко осуждает беспощадных большевистских фанатиков, убийц и приспособленцев. Одним из любимых образов Гюго для нее навсегда остался молодой революционер Анжольрас из романа «Отверженные», так описываемый автором: «Это был очаровательный молодой человек, способный, однако, внушать страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только сурового». По мнению Энн Хеллер, именно Анжольрас — литературный персонаж, а не реальный человек — послужил прототипом для образа Андрея Таганова в романе «Мы живые». Добавим еще, что любовь Айн Рэнд к Гюго останется у нее на всю жизнь.

Однако в рамках гимназической программы Алису заставляли читать русскую классику, к которой она отнеслась с глубоким отвращением. По словам писательницы, в русской литературе не было ничего, что соответствовало бы ее вкусам:

Здесь опять проявляется либерально-презрительное отношение Айн Рэнд к своей стране и ее культурному наследию. Ей нравятся западноевропейские романтики Гюго, Ростан, Дюма и Скотт, но почему-то отвратительны отечественные романтические писатели — даже при том, что она сама говорит, будто те подражают Байрону. Айн Рэнд осуждает «истории трагической безнадежной любви», но обожает роман «Собор Парижской Богоматери», центральным мотивом которого является безнадежная любовь горбуна Квазимодо к красавице Эсмеральде. Во всём этом сказывается не объективное отношение к прочитанному, а изначально заданная установка, что всё хорошее — за рубежом, а всё плохое и бездарное — в отечестве.

В это время юная Алиса изобрела новый способ мышления, назвав его «размышление правилами» («thinking in principles»):

Трансформация способа мышления привела к изменениям в писательской манере. Ранее, по ее собственным словам, к Алисе приходила мысль «было бы интересно, если ли бы…» — и вскоре рождалось целое законченное произведение. Теперь же, когда она стала выражать свои идеи в абстрактных понятиях, ей стало гораздо сложнее; в известной степени с ней случился творческий кризис. У нее появлялась сначала абстрактная идея, потом персонажи, однако… решительно не удавалось придумать сюжет и кульминацию. Кроме того, после Октябрьской революции темы ее произведений стали крайне политизированы. Все они так или иначе были связаны с героическими индивидуумами, сражающимися с царем, королем или коммунистами. Айн Рэнд вспоминала:

Решив мыслить рационально, она окончательно разочаровалась в «мистической и иррациональной» России и искала идеальное государство на Западе, в лице Великобритании (в то время она еще не была знакома с устройством Соединенных Штатов Америки).

Как же эти слова и мысли юной писательницы напоминают высказывания современных российских либералов: абсолютно то же неприятие и даже отвращение к собственной стране и поиски политических идеалов на Западе! И вышеприведенное, и другие, похожие, высказывания Айн Рэнд постоянно цитируют как ее противники, так и почитатели[21]. Тем не менее писательница явно сгущала краски, работая на аудиторию. В конце концов, при всех недостатках государственного антисемитизма, ее семье не так уж плохо жилось до начала революционных потрясений: отличная квартира, прибыльный бизнес, слуги, прекрасное образование, светские рауты, поездки на отдых… Недаром до конца жизни Айн Рэнд будет любить русскую кухню и классическую музыку, читать некоторые произведения русской литературы и помнить о светлых минутах своего российского детства.

Кроме того, надо помнить, что все подобные высказывания Айн Рэнд относятся к послевоенному периоду, когда писательница уже изрядно подзабыла свое безмятежное дореволюционное детство и, напротив, должна была показать себя американской аудитории извечным противником русского иррационализма и сентиментальности. Не стоит забывать также, что одной из причин неприязненного отношения Айн Рэнд к родине было ее еврейское происхождение, о котором ей достаточно часто напоминали антисемиты как царского, так и большевистского времени. Увы, Алиса Розенбаум всегда понимала, что она чужая в своей стране, в то время как в Америке она, несмотря на сильный русский акцент и статус иммигрантки, чувствовала себя как дома. Так что можно понять причины отсутствия у нее теплых чувств к родине: ей, изначально чужой, не принадлежащей к «титульной» нации, к тому же довелось жить в России и СССР в наихудший период, когда даже самому патриотически настроенному человеку было сложно не озлобиться и не разочароваться.

Зимой 1917/18 года Петроград выглядел, как в страшном сне. Вот каким его увидел писатель Исаак Бабель (1894–1940), в то время — переводчик иностранного отдела ЧК: «Базальтовая, остывшая Венеция стояла недвижимо. Я вошел в Гороховую, как в обледенелое поле, заставленное скалами… Невский Млечным Путем тек вдаль. Трупы лошадей отмечали его, как верстовые столбы. Поднятыми ногами лошади поддерживали небо, упавшее низко. Раскрытые животы их были чисты и блестели… Два китайца в котелках, с буханками хлеба под мышками стояли на углу Садовой. Зябким ногтем они отмечали дольки на хлебе и показывали их подходившим проституткам. Женщины безмолвным парадом проходили мимо них».