А я знаю, для чего? Я даже не знал, что она, оказывается, уже была создана. Каюсь, услышав про Ушакова, я грешным делом подумал про адмирала Ушакова. А кто такой Андрей Иванович – вообще ни сном ни духом.

– Не могу ответить на твои вопросы, Юрий Никитич, – я расчетливо посмотрел на своего адъютанта. За окном в это время начали раздаваться приказы, отдаваемые зычным голосом Трубецкого. Опять преображенцы строевую практикуют. Вот что скука с людьми-то делает, они бедные вынуждены делом заниматься, чтобы не помереть невзначай. – А где сейчас Андрей Иванович, не напомнишь мне? Что-то подзабыл я.

– Так ведь после разжалования его в Ревель кинули попервости, а теперь в Ярославле бока отлеживает. Как бы зубы у этого волкодава не сточились от безделья-то. – Репнин не выглядел заядлым интриганом и подавал мне такую интересную информацию, как подавал бы любую сплетню. А я никак не мог определить, что это: тонкий расчет и влияние на меня, вот так, исподволь, или просто язык охота почесать, ведь фактически он здесь один – преображенцы неохотно к себе допускали чужаков. А с другой стороны, не мог он знать, что мне шлея под хвост попадет и я решу его при себе оставить. Значит, Тайная канцелярия и ее руководитель Ушаков, который по причине, мне неведомой, впал в немилость и был сослан в Ярославль. Очень интересно. А еще интереснее провернуть одну штуку, своего рода эксперимент. Все равно заняться сильно нечем, не известно, когда Остерман очухается.

– Вот что, Юрий Никитич, не в службу, а в дружбу, призови ко мне Ушакова. Пущай из Ярославля сюда прокатится, косточки разомнет, а то засиделся поди, заскучал.

– Сделаем, государь, – полковник наклонил голову в знак согласия. – А с де Лириа что делать-то? Отклонить его прошение изволишь?

– Совсем отклонить – это будет очень невежливо, – я покачал головой. – А мы же не можем показать себя этакими варварами перед иноземцами? Хотя они именно что варварами нас и считают, но мы-то выше их считалок. Так что пущай немного помаринуется. И «нет» не говори, чтобы не уехал и обиды не затаил, и согласия не давай. Вали все на Остермана. Дави на то, что император не может гостям время уделять, пока сестрицу свою еще оплакивает да от постели болезного Андрея Ивановича не отходит ни на шаг. Ну что, справишься, Юрий Никитич?

– Справлюсь, государь, чего там не справиться? Позволено будет уйти, чтобы выполнить поручения?

– Иди, господь с тобой.

Репнин встал, отвесил положенный поклон и вышел из кабинета, что-то усиленно обдумывая. Ничего, мозги надо тренировать, чтобы жиром не заросли.

Я открыл крышку стола и сложил туда свои наброски предполагаемой реформы. Проклятый Остерман, ну что ему стоило разболеться, будучи уже в Петербурге? И все же, откуда я знаю имя аббата Жюбе, почему у меня при его упоминании всплывают в уме Долгорукие? Нет, не помню. По-моему, это была почти детективная история про то, что кто-то из многочисленных Долгоруких принял тайно католичество, будучи послом в… в общем, где-то, где было католичество, и притащил этого аббата в качестве своего духовника в родные пенаты. Ладно, встретимся, напрямую его спрошу, чьим духовником он является, именно сейчас это не слишком важно.

– Митька! – заорал я, оглядывая стол и не находя заветного колокольчика, в который можно было позвонить, а не драть глотку, дозываясь слугу, которого я в последнее время предпочитал видеть гораздо больше, нежели камергера, приставленного ко мне Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Может быть, это происходило потому, что я выбрал этого слугу сам? Возможно, Митька был неумелым, но быстро учился, надо отдать ему должное, он был неграмотным, что я в последние дни начал потихоньку исправлять, но его я выбрал сам, не опираясь ни на чьи советы. Дверь открылась, и Митька, как обычно, сунул в щель голову, предпочитая оставлять тело в коридоре. Я посмотрел на это безобразие и нахмурился. – Вот пнет кто-нибудь дверь, или ветер шибанет, и останешься без головы.

– Да что я, совсем без разумения? – Митька хитро улыбнулся. – Я ж дверцу-то рукой поддерживаю.

– Вот же песий сын, – я позволил себе хохотнуть. – Тащи сюда шубу да поскорее, хочу прогуляться да на преображенцев посмотреть. Они так лихо маршируют, что любопытство одолело не на шутку.

Митька не ответил мне, только кивнул и исчез за дверью. Да уж учить его еще и учить. Но парень предан мне до глубины души, во всяком случае пока, что будет дальше, я предсказать не могу.

Он прибежал с шубой на волчьем меху и с двумя головными уборами: треуголкой и меховой шапкой на выбор. Мой выбор пал на шапку. Когда я в прошлый раз вышел в треуголке, то чуть уши себе не отморозил. А с военной формой надо что-то делать, а не ждать того момента, когда станет совершенно ясно, смогу я решить свои проблемы или же нет. Самые большие потери армии этого времени несли не на полях боя, а загибаясь от пневмоний и отморожений, которые нередко в гангрены переходили, из-за вот таких треуголок. Ну что мешает шапку по примеру тех же кочевников надеть? Не шлемы же буду на меха менять. Там ладно, железные кастрюли хоть немного от ударов защищали. А от чего вот это может защитить? Я повертел в руках треуголку и бросил ее на стол. В шубе становилось жарковато, и я поспешил выйти на улицу.

День был на редкость солнечным и ясным, что было редкостью в этих местах. Осмотревшись по сторонам, я направился прямиком во двор, где занимались преображенцы.

– Кругом! Левой! Левой! На месте стой, раз-два! К бою, товьсь! – Трубецкой махнул шпагой, которой с энтузиазмом размахивал, видимо, чтобы согреться. Солдаты скинули с плеч фузеи, и синхронно первый ряд опустился на одно колено. Они прицелились в сторону расположенных в конце двора мишеней, поставленных там, чтобы не убить никого ненароком.

Я прекрасно осознавал, что за грохот сейчас раздастся. Прикрыв руками уши, отступил к стене стоящего здесь приземистого строения, назначение которого я так до сегодняшнего дня не узнавал.

– Пли! – крик Трубецкого прозвучал одновременно с окриком ведущего лошадь за поводья водовоза, который со своей лошадкой пересекал именно в этот момент двор.

– Поберегись!

Выстрел десятка фузей, раздавшийся неподалеку, – это то, после чего появляется звон в ушах на несколько часов. А еще это практически безотказный способ испугать смирную в повседневной жизни лошадку. Лошадь истошно заржала и попыталась встать на дыбы. Тяжелые сани, в которые она была впряжена, не позволили ей сделать это в полной мере, но испуг лошадки был настолько силен, что она вырвалась от пытающегося удержать ее мужика и понеслась прямо на меня.

Я, плохо соображая, что делаю, вжался в стену, и тут спиной почувствовал, что на стене есть что-то, упершееся мне чуть выше пояса. Засов. Это не стена – это дверь!

Когда оказываешься в подобных ситуациях, начинаешь обычно соображать и действовать со сверхзвуковой скоростью. Я видел лица Трубецкого и водовоза, на которых отразился плохо контролируемый ужас, когда они узнали меня; я видел, как несется, выпучив глаза, лошадь, как за ней бегут ко мне почти все, кто находился в это время во дворе; я все это видел, но одновременно с этим откидывал засов, не показавшийся мне в тот момент слишком тяжелым. Дверь слегка приоткрылась, и я успел в нее нырнуть за секунду до того момента, как лошадь внезапно изменила направление, чтобы не врезаться в стену, но тяжелые сани занесло, и их содержимое выкатилось на землю, надежно приперев собой дверь, в которую я так удачно влетел.