так бы и мучился до сих пор. Но вы говорили, что ослик неприхотлив, так ведь? Мама же не постоянно на даче, мы его в город возить не будем, хотя… в клубе, конечно, он произвел бы фурор. Но я к тому, что с ним не надо гулять, варить ему супчики, верно?

– Верно, она будет есть то же, что и вы, гулять будет в саду, в городе тоже будет гулять вместе с вами, даже без поводка.

– А как ее зовут? Или мы сами должны придумать?

– Пока никак, раз это подарок маме, пусть она и придумает имя.

– Повезу ее сейчас в машине на дачу, ее в детское кресло засунуть или просто пристегнуть? Меня беспокоит, что она брыкается.

– Люся, веди себя хорошо, – обратился Платон ко мне. – Ты же помнишь, о чем мы с тобой договаривались?

Из меня исторглось что-то вроде «и-а-а-а», и я была в таком смятении, что ничего не помнила.

– Так ее зовут Люся?

– Ну это я ее так назвал, а вы можете по-другому, она же почти новорожденная, ей любое имя подойдет.

Я все понимала, но ничего не могла сказать. Вернее, понимала я все, кроме главного: кто я? Что со мной теперь будет? Навсегда ли я ослица? Как могло получиться, что форма моего «я» изменилась так внезапно и радикально? «Я» при этом оставалось, кажется, тем же самым.

Леша посадил меня на переднее сиденье и пристегнул.

– Пожалуйста, не брыкайся. Иначе мы в кого-нибудь врежемся. Понимаешь? – и проникновенно посмотрел мне в глаза.

Ехали мы примерно час. Достаточно времени, чтоб осмыслить происходящее. Я начала думать, как возможно, хотя это и невозможно, но факт налицо, в одночасье превратить большого человека в маленького ослика.

Ну вот, например, много лет, так много, что считай всю жизнь, ты всесильный министр и вдруг – арестант в колонии. Ничего необычного не сделал, осужден без доказательств. Может, что-то не так сказал – и в момент из человека превратился в осла. Нет, это не то. Другой случай – режиссер, и всемирно знаменитый, и властителей ублажавший, в общем, на коне, и в одночасье – арестант. Твои спектакли идут, премьеру посещают те, кто посадил, фильм твой за тебя заканчивают и его включают в конкурс Каннского фестиваля, то есть режиссер продолжает существовать как ни в чем не бывало, а он же, но человек, заперт в стойле, как осел, и все, что может сказать, – это «иа-иа», когда привозят на суд, в ответ на выкрики поддержки друзей и поклонников. Потому что разговаривать нельзя, только кивать ослиной головой, с непроизвольно вырывающимся выдохом: «Иа-иа». Нет, это тоже не то. Их, всех их, которые вчера люди, а сегодня ослики, внешность не изменилась. Вернее, изменилась непринципиально: худоба, погасший взгляд, черты страдания. Но они уменьшились в размерах только морально, метафорически, и защитной шерстью, против которой из них вычесывают их «я», поросли метафорически, а тут – в самом буквальном смысле. Или в этом нет разницы?

За окном темно, но светятся слова – «торговый центр», «автозапчасти», светится зеленый крест аптеки, рябь далеких окон, мы встали на светофоре. Леша смотрит на меня с фальшивой, задабривающей, улыбкой: он меня боится. Но я сижу тихо. Как бы ушла во внутреннюю эмиграцию.

Еще варианты: новые тайные технологии. Спрессовать до состояния концентрата, обернуть ослиной шкурой – получается мягкая игрушка, только живая. А если как живая, то это робот, внутри металл, я же думала, что люди – биороботы! В отличие от ослов, более сложно устроенные, для другого (чего?) предназначенные, запрограммированные на то, чтобы думать, а для этого нужен очень большой словарный запас, членораздельный язык, состоящий из атомов букв или иероглифов, и вот я сейчас думаю, хотя ничего не могу сказать. И другая программа – создавать. Хоть картошку посадить, хоть миску из дерева вырезать, но творить – это вынь да положь. Дома вот эти все построить, залить землю асфальтом, стол, стул, холодильник, телефон – давай создавай свою реальность, а за окном теперь леса, леса, леса.

Леша достает из лежащей между нами пачки печенье и протягивает мне: хочешь? Я мотаю головой.

– Прямо как человек, – умиляется Леша. – Не хочешь?

Я опять мотаю головой. Кладет печенье обратно. Едем дальше.

Ворота автоматически открываются, въезжаем, перед нами большой дом, ворота закрываются.

– Ма! – кричит Леша, выходя из машины. Меня не отстегивает. Тишина.

– Хотя нет, – бормочет Леша, – лучше завтра сюрприз.

Обходит машину, открывает дверь с моей стороны и спрашивает:

– Будешь себя хорошо вести?

Сижу неподвижно. Мне почему-то обидно от этих слов, хотя я все понимаю. Осторожно наклоняется надо мной и отстегивает. Колеблется, что дальше делать.

– Черт, надо было поводок купить, какой я идиот! – вдруг злится Леша и тут же сладким голосом мне: – Ну иди на ручки, малыш. – И берет меня на ручки.

Я снова ребенок, но от этого меня разбирает смех. Звучит он все теми же оставленными мне двумя гласными.

– Тихо, тихо, – Леша гладит меня по голове, потом одной рукой закрывает дверцу и несет меня по темному саду куда-то вглубь. Опять держит меня одной рукой, другой нашаривает в кармане ключи, открывает дверь, включает свет и поспешно дверь закрывает, опуская меня на пол.

– Уф, – вырывается у него. – Все, теперь не убежит.

И ринулся к раздолбанному комоду, выдвигая ящики и судорожно выискивая в них что-то, с яростью задвигая обратно, а они еще и задвигаться не хотели, он чертыхался, и мне опять стало смешно.

– Что, есть хочешь? Или писать? Писать здесь нельзя, понятно? – голос его стал строг. – Здесь дом. Мой дом. – Наконец Леша выудил из ящика какие-то мотки – веревки, ленточки, проводки, все это кинул на пол и стал распутывать.

Я переминался с ноги на ногу. Да, мне стало комфортнее думать о себе в мужском роде, поскольку я как бы осел, а слово «ослица» мне категорически не нравится. У меня все-таки примат языка, а не физической природы.

Я поцокал в темную комнату, где отсветом от первой, похожей на захламленную мастерскую, был виден ковер возле кровати. И я на него лег, устал что-то, заныла спина.

– Эй! – окликнул меня Леша, прибежал и включил свет. – Бедное животное, устало. Давай я буду тебя звать Оселок? Красиво же, а мама, если хочет, пусть зовет тебя Люсей, как тебя назвали на ферме, или как это у них называется. Но если ты маме не понравишься, не дай бог… Будешь хорошо себя вести, а?

Леша вернулся в комнату-мастерскую и принес оттуда