— Ты не знал? Ты где живешь? В безвоздушном пространстве? — И Еремеев мягко улыбнулся.

Он потопал к появившейся нянечке. От Гальки записки быть не могло, но он все-таки потопал. Нянечку обступили, как знаменитость, спустившуюся с самолетного трапа. Шум. Гвалт. Нянечка выдавала ответные записки. Карантин. И у дверей стояли два быка в белых халатах. Скрестили руки.

Я уже собирался уйти из этого шума и гама, но вдруг отыскался еще знакомец.

Он тронул меня за плечо. Рожа как рожа. И сначала я подумал, что он ошибся адресом. Не в ту степь. Потом я подумал, что видел его, пожалуй, во сне — в одном из кошмаров, когда я ночевал на вокзале.

— Узнаешь, друг? — спросил он.

И только тут я узнал. Это был он — непросыхавший. Сосед коми. Тот, который двинул меня в челюсть.

Он сказал, как выдохнул горе:

— Жена у меня тут. (Звучало так: жана).

— Что с ней?

— Руку сломала.

— Как же так?

Он замялся.

— Упала? — спросил я.

— Упала.

— С твоей помощью?

Он насупился. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Думал какую-то думу.

— Проведи меня внутрь, — попросил он.

— Я?

— Посмотреть на нее очень хочу. У тебя ж халат. В халате пустят. Дай мне его.

— Шутишь…

— Почему «шутишь»?

— Да потому, что не стану я рисковать халатом.

— Я ж только спросил… Нет — значит нет.

— Мне самому сюда ходить месяц, а то и два. А то и больше. Не могу рисковать.

Он молчал. Опять думал. Опять выдал вздох с самого дна колодца.

— Понимаешь… Как бы тебе сказать…

— Ну?

— Она ласковая. А я как выпью, мне этот Шариков мерещится.

— Кто это?

— Да так. Мужичонка… Мерещится по пьянке. А кулачищи у меня видишь какие и машут сами собой. Мы ведь врачам ничего не сказали. Сказали, что упала.

Он был прост. Он не лгал и не вилял. Он был немного пьян и здорово сражен горем.

— Дай, — он опять просил мой белый халат. — Дай…

Я молчал.

— Дай…

— Бог подаст.

Я вышел и на углу больничного здания вытащил из водосточной трубы плащ и беретку. Плащ надел прямо на халат. Мимо шла женщина. Смотрела, как я отряхиваюсь.

Я шел не разбирая дороги.

Район был незнакомый. Дом, и еще дом, и снова дом. Я видел Гальку — она лежала на каталке с белым как мел и грубым лицом. Баба. И закрытые глаза. Узенькие щели синевы под веками.

Не хнычь, говорил я себе. Это любовь. Это и есть любовь. Поэтому у тебя и руки трясутся, и в глазах поэтому. Вот именно. Живи и тихо-тихо жди. А если не хватает терпения, можешь пойти на Крымский мост и прыгнуть вниз.

* * *

В некоторых своих деталях жизнь стала однообразной. Утром — базар, потом — больница. Икру и красную рыбу я доставал в ресторане. Забегал туда на пять минут. Ну, на десять. Официант не желал отпускать оптом. Так и приходилось — соскребать икру с бутербродов, а рыбу брать порезанную ломтями.

— Видишь, как приходится выкручиваться, — корил я официанта, сгребая икру ножом.

— Ничего не знаю. Не положено.

Я с ним не спорил — я сгребал. Деньги нужны. И тогда все будет положено и уложено. И завернуто. Деньги — а вот денег-то у меня мало.

А к вечеру я вдруг встретил Игоря Петрова.

— Привет! — заорал симпатичный коми. На нас оглядывались. А он шумел и совал мне какие-то листы. — Я здорово продвинулся. Станок будет чудо!

— Пошел ты со своим вонючим станком! (У меня и так голова болела.)

— Но ты хоть глянь, что я сделал.

— И не подумаю.

Мало того — я еще поперся к нему домой. И мы болтали до глубокой ночи. А за стенкой без конца жаловался сам себе на жизнь непросыхавший.

— Вы прекрасно сработались, — иронизировала Вика Журавлева.

Она была тут как тут — вдруг появилась ближе к ночи. Она жарила нам яичницу и держалась полноправной хозяйкой. Она не смущалась меня ничуть. Держалась спокойно. А если б я заикнулся о кой-каких ее студенческих похождениях, она просто проломила бы мне голову сковородкой. Уважаю таких. Женщина. Она накормила нас отменным ужином, а в два ночи, когда мы уже явно засиделись, выставила меня вон.

Мне до тоски зеленой не хотелось тащиться куда-то в ночь. Не хотелось быть в одиночестве.

— Знаешь, я, пожалуй, переночую у вас, — сказал я.

— Нет-нет, — сказала Вика.

— А что такого? Я постелю на полу. Я неприхотлив.

— Зато я прихотлива.

И она выразительно посмотрела на меня. Не желала спать втроем в одной комнате. Ее серые глаза были как сталь. Как закаленная сталь. Я сделал вид, что не понял. Я как раз бросил свой плащишко на пол. Вот, дескать, и постель. Она подняла плащ, встряхнула и надела мне на плечи. Уважаю таких.

* * *

Я шел ночными улицами, и на душе была какая-то собачья тоска. Ни фонари ночные не трогали. Ни небо. Ни высокие дома. Я шел выжатый как лимон. И никому не нужный.

Ну-ну, говорил я себе. Это на тебя не похоже.

* * *

В этот раз мне повезло. Фрукты были великолепные. Груши как закат. Золотисто-багровые, они таяли от взглядов. Оглядывались на них все, у кого были глаза.

Прошел в больницу я просто лихо. У Сынули, в ящиках, я нашел случайно рентгеновский снимок его нижней челюсти. Снимок довольно крупный — и вот несколько чистых листов, свернутых в трубочку, а сверху этот снимок, тоже в трубочку. И все это в моей руке. И сам я в белом халате. Мелочь. Мазок. А какое внушает доверие!

В послеоперационную мне, конечно, проникнуть не удалось. Но я побывал в той палате, где Галька лежала накануне. Одна из женщин этой палаты уже навещала Гальку — и теперь я допытывался:

— Ну и как она?

— Слабенькая.

— Пьет? Ест что-нибудь?

— Сама не пьет — ее поят. Руки у нее слабые. Давят сок и поят ее.

— Но хоть немножко лучше?

— Лучше. И говорить стала. Шепотом, а все-таки говорит.

И она мне улыбнулась. Гора с плеч. Я не удержался — поцеловал ее и помчался прочь. И слышал, как она засмеялась вслед.

В вестибюле опять был невообразимый галдеж, потому что опять никого не пускали. Ко мне подошел Еремеев. Муж Гальки.

— Здравствуй, — очень солидно сказал он. — Спасибо тебе.

— За что?