Не объясняли все эти события только одного: почему конем сейчас правит Олег Середин в здравом уме и ясной памяти, а не хозяин разоренного двора мельник Творимир?

Дорога между тем спустилась к подножию холма, выскользнула из-под сосен на свежевспаханное поле — и впереди открылся многокилометровый простор, ограниченный темной полосой леса у самого горизонта. Посреди этого простора, словно центр Земли, темнел обнесенный частоколом поселок. Телеги покатились быстрее, обгоняя едущего шагом всадника — лошади наконец-то почуяли близость отдыха, тепло уютных конюшен, окончание долгого пути.

— Только молчи, Лабута! Перуном-громовержцем тебя заклинаю: молчи! — громко предупредил Захар.

— А я что, я молчу, — отозвался рыжебородый. — Токмо щей очень хочется.

— Глянь, Путята, никак дымок у тебя за овином? — углядел Малюта. — Не иначе Лада твоя баню топит!

— А тебе и завидно? — хмыкнул мужик. — Лада баба справная, не то что бесовки нынешние. Ни кожи, ни рожи, гонору и в сарай не запихнуть, а заместо работы токмо языком молоть способны. Тебе такой, как женка моя, вовек не сыскать, воробей.

— А чего это у ворот башенка белая вся? Куда старая-то подевалась?

— Может, сожгли? — неуверенно предположил Путята и тряхнул вожжами: — Н-но, пошла!

— Половцы у Творимира побывали, — запоздало сообразил Захар. — Не иначе как и сюда дошли. Дорога-то прямо сюда показывает!

Мужики, заволновавшись, принялись погонять лошадей, и обоз помчался к Сураве с такой скоростью, что Олегу пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Вперед он, впрочем, тоже не рвался. Коли деревня захвачена чужаками, то вместо щей и бани легко можно на стрелы и рогатины напороться.

К счастью, при приближении обоза ворота отворились — навстречу, едва не под колеса бросаясь, выбежали с радостными визгами бабы, дети, кинулись обнимать мужиков, стаскивать их с облучков. После первых объятий Захар спросил:

— Половцы налетали? — Веселье стихло.

— Были, были, — с разных сторон подтвердили оставшиеся в деревне мужики. — О прошлой неделе налетели, ако вихрь. Да Титок, молодец, углядел вовремя. Крик поднял, ворота запахнул, стрелы начал метать. Душегубы степные в ответ чуть постреляли, а опосля с другой стороны пошли, веревки на тын бросать начали. Один было перелез, однако же дед Славен на косу его взял. Они к воротам повертались, постреляли. У Титока стрелы кончились, он и слез. Тут половцы терем огнем закидали. Однако же дождь был, не разгорелся намет, токмо сверху обуглился. Мы на то время уж ушли, почитай. Ну, тати опять веревок покидали, перелезли тын, ворота и отперли. Влетели. Пограбили маленько, чего мы взять не успели. День и ночь стояли, и еще половину дня. Скотины кое-какой увели, погреба твой и дедовский нашли. Однако же мало чего взяли. Дом кумовской со зла запалили, однако же не перекинулся огонь, моросило тоды весь день…

— Споймать никого не споймали?

— Дир на возке с лесу с жердями аккурат ехал. Ну, как увидел половцев, так спрыгнул с телеги да к болоту побег. Там, у воды и схоронился как-то, не нашли. Токмо возок с мерином забрали. А Белоус пахал как раз. Не успел убечь. И его, и малого, что помогал, повязали…

Тут Олег почувствовал, как изнутри, сметая преграды, выхлестывается тоска, и, теряя сознание, успел только услышать собственные слова:

— На пиках этим змеям поганым токмо место…

* * *

— …всех, всех резать надо! До змееныша последнего, до самого семени!

Тоска постепенно сменялась страшной усталостью. Еще не владея своим телом, словно отнявшимся после сна в неудобной позе, Олег заметил, что уже не сидит верхом, а стоит на утоптанной площади между двумя добротными домами с выгороженными вокруг каждого небольшими огородиками и загончиками, в которых жалобно блеют овцы. Впереди открывался вид на сочно-зеленый луг, в котором по бесчисленному количеству черных луж, местами сливающихся в целые озерца, ведун без труда угадал болото. Топь тянулась километра на полтора, дальше виднелись кроны деревьев.

— Твари подлые! Гнусное отродье Коровьей Смерти! Резать, только резать, нового не ждать! — в последний раз выплюнул он слова ненависти и замолк.

— У него половцы жену и трех малых задавили, — услышал ои сочувственный шепоток, глубоко вздохнул и пошел вперед, к пахнущей гнилью вязи, уселся на одно из сваленных на берегу бревен, глядя на болото и постепенно приходя в себя после нового возвращения.

— Боль твоя велика, мил человек, тут утешить нечем, — опустился рядом с Олегом какой-то старик. — Боги не всегда успевают уследить за бедами смертных, а порой сами насылают на них испытания. И потом, кто знает, может, делом сим Мара от куда более страшной беды родных твоих уберегла? От рабства, от мук в неволе тяжкой. Такова жизнь наша, что не токмо радости, но и беды, и горе приносит. Токмо младенцы сей мир покидают, горечи нимало не испытав. Мы же, мил человек, обязаны и невзгоды переносить со стойкостью, как русскому мужу делать это надлежит.

Середин понял, что просто одетый, в поношенной домотканой рубахе и валяных штанах старик — это местный волхв. А может, только обязанности волхва исполняет. Маловато селение для большого святилища, в котором служителю постоянно дело найдется.

— Настанет час, мил человек, изопьешь ты чашу безжалостной Мары, перейдешь Калинов мост. И увидишь любимую свою, чад драгоценных узришь. Однако же пока ты землю сырую топчешь, долг на тебе. Долг пред отцами и дедами, и прадедами твоими, что кровью и потом землю русскую поливали, что защищали ее от ворогов, что хлеб на ней растили, Дома поднимали, богов наших славили. Пред ними ты в долгу, их предать не должен. Не для того они столько сил и животов положили, чтобы оскудела земля, опустела, обезлюдела. Чтобы пришли иноземцы проклятые ее сапогами своими топтать. Как потом родичам станешь в глаза смотреть, что сам на отчине своей узреешь? Долг на тебе, мил человек. Не должен ты допустить, чтобы род твой прервался, чтобы нить живая, что от радуниц, от Сварога тянется, на тебе окончилась. Должен ты детей родить и вырастить, землю свою им из рук в руки передать. Токмо тогда можешь о смерти думать.

«Японский городовой, — покачал головой ведун. — Похоже, волхв думает, я к болоту топиться пришел!»

— Знаю, ныне тяжело тебе, ни о ком ином мыслить не можешь. Не торопит тебя никто, мил человек. Однако же и о долге своем забывать тебе нельзя. Не предавай свою землю, отцов не предавай. Оставь отчине после себя новых защитников и тружеников. Пойдем отсель. Коней твоих отрок мой удерживает, они тоже заботы твоей ждут.

— Не беспокойся, отче. В омут не кинусь.

— А я и не боюсь. Да токмо ныне ты не желаешь и вовсе ни в чью сторону глядеть, а час минует иной — баловница какая заворожит тебя, обманет. Пойдем.

«Мавка! — вспомнил Олег, зачем с самого начала понесло его в эту сторону. — От мавки волхв бережет. И то верно, неча без дела сидеть. Чай, не клуша, цыплят не высижу».