Кто-то вновь подхватил мальчика на руки, но тот даже не обернулся, чтобы узнать, кто это. Как завороженный, он смотрел внутрь черной воронки, казалось, засасывавшей в себя весь городской квартал разом.

Серая цементная пыль поднималась все выше и выше, укрывая от постороннего взгляда творящееся в эпицентре сдвига. Мальчик чихнул. Еще и еще раз. Ткнулся лицом в чужую куртку, не зная, как иначе спрятаться от мелкой взвеси, проникающей в легкие, забивающей нос, покрывающей кожу толстым непроницаемым слоем. Но когда его, перехватив за запястья, начали вдруг опускать в какую-то яму, мальчик закричал, вложив в этот отчаянный крик все свое горе. Ноги сами нашли края канализационного люка, и, упершись в него крепче, мальчик с силой рванулся прочь. С младенчества внушаемый страх перед Уродами – мерзкими обитателями подземных пространств – был сильнее страха перед надвигающимся смещением.

Его тут же поймали другие руки. Мальчик вскинул взгляд и увидел человека в черной, отороченной серым мехом куртке. Воспоминания об окровавленных ладонях, сжимавших острый охотничий нож, захлестнули волной безотчетного ужаса. Вывернувшись с ловкостью хоря, мальчик проскользнул под рукой мужчины, готовый бежать прочь.

«Брось!» – крикнул кто-то, но тяжелая ладонь упала уже на плечо, с силой развернув обратно. Не удержавшись на ногах, мальчик рухнул оземь. Приподнимаясь на локтях, ладони были свезены в кровь, мальчик увидел, как с оглушительно громким гудением взметнулся позади столп пламени. Огонь, распространившийся под землей, искал путей наружу. С громкими хлопками пламя срывало крышки близлежащих канализационных люков. Не в силах сдержать рвущийся из груди крик, мальчик инстинктивно закрыл лицо руками и не видел, как потекли над асфальтом стремительно распространяющиеся волны пламени. Он только почувствовал, как схвативший его человек рухнул сверху, разом придавив всем своим весом. Это спасло ему жизнь. Волна огня прошла, лишь опалив руки и половину лица. Дикая боль принесла неожиданное облегчение. Мальчик легко отдался ей, позволив унести себя прочь от творящегося вокруг кошмара. Нечеловечески кричали обожженные люди, с чудовищным грохотом рушились дома, слои реальности смещались, замещая один на другой. Там, где не успело еще осесть облако пыли и гари, появлялись новые дома. Выныривали из ниоткуда мчащиеся на бешеной скорости автомобили, и люди гибли под их колесами. Ржа на глазах разъедала их блестящие корпуса. Сворачиваясь в трубочку, опадала лохмотьями краска. Раскаленные шины оставляли в асфальте длинные черные полосы. Непрекращающееся сотрясение пространства разрывало стены, пробегая трещинами по кирпичной кладке, заставляя осыпаться штукатурку, выбивая стекла из окон. Звон падающих осколков был подобен шуму дождя. Под этот шум – непрерывный и монотонный – мальчик медленно провалился в глубокий черный омут забытья.

Очнулся он утром, когда ставшая уже привычной тяжесть чужого тела вдруг пропала, оставив чудовищную боль в затекших ногах. Захотелось кричать, но обожженное пламенем, исцарапанное пылью горло издало лишь слабый хрип. Слезы сами хлынули из глаз, побежали сплошным потоком, омывая свежие раны. Половина лица мальчика, там, где он не сумел защититься маленькими еще ладошками, была сожжена. На тыльной стороне ладоней зияла одна сплошная рана, но все-таки он был еще жив.

– Сукин сын, – прохрипел нашедший его человек. – Какой же ты удачливый сукин сын, Жженый! – И в его голосе мальчику послышалось неподдельное восхищение.

– Тогда погибла едва не треть банды. – Жженый смотрел мимо Дио, сквозь серое оконное стекло на поднимающееся над домами солнце. Лицо его разгладилось. Казалось, заново переживая прошлое, он успокаивался, примирялся с ним. – Скал потерял своих лучших бойцов, и меня оставили жить… Теперь, когда я вырос и знаю законы, по которым живут звери, мне кажется, что все пошло бы иначе, если бы я решился тогда отнять у собак кость… Отец бы увидел, что я готов драться, готов сам добывать себе пищу… увидел бы, что я уже не щенок, и мы вернулись бы в стаю, и ничего, ничего этого не случилось бы…

– Ты не можешь знать, – сказал Дио, понимая, что Жженый прав.

– Нет, Дио. – Грустная улыбка тронула губы Жженого. – Я знаю. Я струсил. Я всегда боялся. Я не умею, как ты. Я виноват.

Дио молчал. Рассказ Жженого бередил душу, будя какие-то давние, прочно забытые воспоминания. Крик Шуры, заставивший Дио вопреки здравому смыслу сорваться с места, ринуться на помощь, он тоже был как-то связан с ними. Но настойчивые попытки докопаться до прошлого отдавали болью в висок. Что-то в нем ожесточенно сопротивлялось этим попыткам. Дио подозревал, что это был страх. Страх узнать о себе нечто новое, нечто такое, с чем он не был готов встретиться…

– Так как же тебя звали раньше, Жженый? – спросил Дио, отчаявшись наконец сладить с собственными воспоминаниями.

– Я не помню, – ответил Жженый, и в его голосе Дио вдруг почудились едва сдерживаемые слезы. – Я не помню!

Жженый ушел вскоре после восхода солнца. Дио, полночи проведший в наблюдениях за городом, попробовал снова лечь, но острый, режущий голод не позволил сомкнуть глаз. Организм восстанавливался и требовал энергии. Рассчитывать на скорое возвращение Жженого не приходилось. Отправляться обратно, рискуя оказаться на улице одному после наступления темноты, было слишком опасно, а значит, Жженому на дорогу понадобится не меньше суток. Нужно было добывать пропитание самостоятельно. И Дио отправился исследовать здание. Он не тешил себя надеждами найти хоть что-нибудь на нижних этажах – те были давно разграблены, но ему казалось, что едва ли кто-то решился бы подниматься на самый верх высотки, и потому Дио решил искать там. Путь наверх отнял много времени и сил, едва не заставив Дио отказаться от предпринятого похода. Но возвращаться обратно ни с чем не хотелось. На каждом этаже Дио делал долгую остановку, скорым шагом обходил просторные помещения, но видел повсюду лишь следы Мародеров. Когда-то те хорошо потрудились здесь: Дио видел полностью опустошенные комнаты, ободранные полы, лишенные мягкого коврового покрытия, следы проводки, с мясом выдранной из стен. Все, что хоть как-то могло быть пущено в дело и обрести вторую жизнь, было давно найдено и унесено прочь. К тридцать седьмому этажу у Дио начала кружиться голова, но он упрямо поднимался выше, и на последнем, сорок втором этаже его усилия были вознаграждены.

Он с трудом преодолел последний пролет. Прошел широким коридором мимо сомкнутых дверей лифтов, пол перед которыми украшало стилизованное изображение раскрывшегося цветка, и толкнул приоткрытую дверь.

От увиденного захватило дух.

Остекленная галерея полукольцом охватывала последний этаж высотки. Широкие панорамные окна открывали вид на весь город. И это был не тот город, который знал Дио, – серый, полуразрушенный, зияющий черными проплешинами выгоревших кварталов. Дио подошел ближе, упершись ладонями в стекло, прислонив к нему горячий воспаленный лоб. Сотней метров ниже привольно раскинулись светлые городские кварталы. По мосту, соединявшему противоположные берега городского пруда, сплошным потоком мчались автомобили. Просторные парки шелестели сочно-зеленой листвой. Ослепительно ярко горели отраженным солнцем золотые купола храмов.