Поскольку к нему, столь юному, все относились с нежностью, он не мог как следует спрятаться и жил в полной физической свободе. Тем не менее, ему не случалось краснеть за приступы деликатности и порывы милосердия, вернее сказать, ничто в нем не могло им противоречить. Итак, он был счастлив в любви.

Я тоже подпал под его обаяние. Я стал сравнивать свою юность с его детством, я тоже возжаждал мира и света. Но очень скоро вновь утвердился в угрюмой гордости. Впрочем, чувства мои были чисты.

Я видел, как Друзилла мало-помалу привязывается к этому ребенку, ищет его, смущает его поэтическое затворничество, провоцирует на лесть или злословие. Именно тогда у нее появился спазматический смешок, прилипший к ней до самой смерти. Дональбайну нравился этот звук, помимо его воли вызывавший желание. Поскольку у его матери был очень красивый голос, он вообще был чрезвычайно чувствителен к звукам; прежде других воздействий они могли возбудить его чувства.

Когда Друзилла вприпрыжку бежала за Дональбайном по аллеям и коридорам, я следил за ними, переходя от окна к окну. Иногда я внезапно вздрагивал. Когда я терял их из виду, перед моими глазами открывалась пустота, утыканная углами фасада и дрожащими ветками изгороди.

Так мы дожили до зимы. Друзилла боялась холода, грустила у окна, отдавала жестокие приказы, била вазы, желала исповедаться. Она не была создана для зимы. Она избегала самоанализа, глубокого взгляда и безжалостных слов. Провожая осень, Друзилла надевала рыжие кожаные сапоги и шла на прогулку «вокруг дома», то есть нарезала вокруг замка круги радиусом километра три. По возвращении она, громко смеясь, падала в кресло; она пахла, как мокрая ветка. Я подходил к ней, она срывалась с места и убегала в галерею. Я садился в еще не остывшее кресло и прикладывался губами к влажной от дождя и тумана коже, пахнущей смолистой корой. Потом вставал и шел по галерее к Пылающей комнате. Я входил, Друзилла, одетая, лежала на полу, раздвинув ноги в сапогах, она улыбалась, ее веки слегка дрожали. Я ложился на нее, она отталкивала меня ладонями, отворачивала голову, но я прочно лежал на ней и мог любить ее, как саму Землю — ласкать, взрывать и бояться ее.

Порой друзья — или те, кто считал себя таковыми — упрекали нас в эгоизме. «Ваша жизнь — пустыня», — говорили они, и мы изображали раскаяние. Надо было вечно притворяться, веселиться наперекор себе, иначе мы бы пропали. Каждое утро, чтобы расстроить козни дня, я будил Друзиллу новой изысканной лаской. Потом начиналась игра: гонки полураздетыми по коридорам к саду, дикие крики в кустах, молчаливый бег плечо к плечу мимо лакеев и слуг. Мы возвращались в комнату, наши ноги и колени были утыканы иглами и расцарапаны острыми камнями. Мы не позволяли тоске захватить нас врасплох. Мы исполняли этот обряд, чтобы ни во что не углубляться, не останавливаться ни перед чем, что могло бы пробудить отвращение или жалость. Наша жизнь состояла в постоянном поиске новых наслаждений. Я всегда старался утолить любое желание, как только оно появлялось. Отказ от чувственного наслаждения из моральных соображений я расценивал как трусость. Другие считают эту измену себе смелостью.

С каждым утром, с каждым днем Друзилла казалась мне все более прекрасной и желанной. Вытянувшись на кресле, на постели, на ковре, она обретала гибкость и выразительность пейзажа. Я задыхался от желания. Если бы я дотронулся до нее в эту минуту, я убил бы ее. Она смотрела на меня своими угольно-черными глазами и улыбалась, немного откинувшись назад; ее ладони скользили вверх-вниз по бедрам. Я выбегал в сад. Лил дождь. Я шел, вытянув руки перед собой, к освещенному вспышками молний лугу. Ветви, как крылья птиц, скользили по моим ногам. Мокрые псы дышали паром у земли. Когда я гладил их, они урчали, опустив головы. Приложившись губами к своим ладоням, я ощущал на них последнее прикосновение Друзиллы, смешавшееся с запахами мокрой собачьей шерсти. Еще долго потом, спокойно лежа рядом, Друзилла пахла псиной и дождем. Лакеи и слуги терлись о нашу дверь, как распаленные псы.

Я часто виделся с Дороти де Карневон. Друзилла еще не была с ней знакома. Каждый раз, когда я рассказывал ей о маленькой калеке, Друзилла отворачивалась или отходила прочь. Она как будто ревновала к сохраненной мною привязанности к Дороти, ревновала к нежным воспоминаниям, которые уводили меня от нее и которым было суждено разрушить наш союз.

Она увидела ее впервые однажды вечером, когда мы прогуливались близ пруда Инвернесс. На невысоком холме, возвышающемся над прудом, разбили свой табор цыгане. Из высокой травы доносились их крики и ржание их лошадей. Несмотря на прохладный ветерок, Друзилла решила искупаться. Мы плескались с полчаса, вокруг наших ног заплетались стебли кувшинок, Друзилла выпрыгивала из воды, срывала жесткие желтые цветы, сплетала их в венки; вдали, в тростниках, утки взбивали крыльями серую воду. Друзилла смеялась, мы плавали взапуски, и наши крики смешивались с криками цыган на холме. Они разожгли костры; тяжелый плотный дым спускался к пруду, цепляясь за задвижки шлюза.

Выйдя на берег, Друзилла прижалась мокрыми волосами к моему плечу. В это время по дороге за нашими спинами пробежала девочка в пестром платье. Ее детское тело венчала голова взрослой женщины. Не обернувшись в нашу сторону, она просеменила босыми черными ногами в направлении шлюза. С вершины холма ей махали руками. Друзилла оделась, а я подставил влажную спину легкому ветерку. В бору стреляли из ружей, из кустов доносился треск. Друзилла вновь прижалась ко мне. О Друзилла, твои плечи, груди, запястья… какая грусть, какое счастье!..

Пока, все еще не одетый, я стоял на ветру, по дороге к шлюзу пробежали трое мальчиков. На вид им было лет по тринадцать: смуглые, голые по пояс, босые, в чересчур широких засученных штанах; в их темные волосы вплелись сухие травинки. Они громко кричали вслед девочке: «Блошка! Блошка! Подожди!» Возле шлюза их хриплые выкрики сменились угрозами и оскорблениями. Едва они скрылись из виду, до нас донеслись звуки оплеух и рыдания. Они вышли из зарослей, толкая перед собой вырывающуюся и визжащую девочку с головой взрослой женщины. Взъерошенные, раскрасневшиеся мальчики колотили ее кулаками.

Друзилла смотрела, закусив губу, я чувствовал, что она готова кинуться на них. Один из мальчиков бросил на нас взгляд, полный ненависти и страха. Я инстинктивно сжал пальцами руку поднимающейся Друзиллы, она снова опустилась на землю подле меня, и я крепко обнял ее. Дети удалялись, окруженные тучами комаров и диких пчел.

Друзилла еще дрожала в моих объятиях, когда я заметил идущую к нам Дороти, держащуюся за руку Флосса Мелифонта. Я сказал об этом Друзилле, но она не обратила внимания на мои слова, захваченная впечатлением от только что прошедших перед нами цыганят. Без сомнения, несмотря на сумеречное расположение духа, она не могла не отметить красоту этих юных кочевников; теперь ее грусть несла на себе отпечаток их лиц, прекрасных в своей первобытной дикости.

Заметив меня, Дороти хотела было свернуть, но я крикнул, что узнал ее, и попросил их спуститься к нам. Пока Друзилла выспрашивала меня, ради какого праздника съехались сюда цыгане, Флосс и Дороти предстали перед нами — он стройный, в потертых джинсах, она в летнем, желтом с черным, платье.