— Помнишь нашу гору? — спросил отец.

— Какую? — заинтересованно спросила Симба.

— Ну, нашу… — сказал отец. — Там, дома…

— Помню, — сказала Симба, вспомнив гору, которая нависала над их городом.

— Так вот, — сказал отец, — я сам не видел, но говорят, что на вершине горы, в лесу, живут совершенно особенные бабочки…

— Как эти, на берегу? — спросила Симба.

— Нет, — ответил отец, — они большие, размером с футбольный мяч…

— Больше моей головы? — спросила Симба.

— Да, больше! — сказал отец.

— Четыре… Пять… Шесть… — говорила вслух Симба, всё так же глядя в потолок. Она перестала считать и подумала, что лучше перевернуться на живот и обнять подушку.

Обнять подушку и уткнуться в нее лицом.

Уткнуться в нее лицом и зареветь.

Дурацкая ночь, всё полный бред, и ещё эта жара.

И племянник, который явится вечером.

Она повернулась на живот, обняла подушку и заплакала.

Тихо, жалобно поскуливая.

И поняла, что начинает засыпать.

Наконец–то засыпает, уткнувшись в мокрую от слёз подушку.

— Они больше твоей головы, — сказал отец, — и даже больше моей. И ещё — говорят, что они умеют петь!

— Как это? — спросила Симба. — Как птицы?

— Не знаю, — ответил отец, — но говорят, что они умеют петь…

— Я боюсь! — пожаловалась Симба.

— Ты не бойся, — успокоил её отец, — мало ли что говорят…

— А что будет, если их услышишь? — спросила Симба.

— Кто говорит — счастье, — сказал отец, — а кто–то, наоборот, что конец света…

— Это как? — спросила Симба.

— Что — как? — переспросил отец.

— Конец света… — очень тихо проговорила Симба.

Она уснула, и самое замечательное, что ей ничего не снилось.

Симба спала на животе, яростно обнимая подушку.

Потом она отпустила её и повернулась на бок.

Но уже во сне, и поэтому ей было всё равно, на что она сейчас похожа.

Пусть даже на рыболовный крючок — плевать.

За окном начало светать, солнце выкатилось из–за горы, сосновый лес стал бледно–розовый, какой–то игрушечный.

— Это — когда ничего не будет, — сказал отец, — никого и ничего…

— Я боюсь! — повторила Симба.

— Не бойся, — опять успокоил её отец, — считай, что это просто сказка… А бабочки–мутанты…

— Что такое мутанты? — спросила Симба.

— Это когда вместо одного существа на земле появляется совсем другое, — объяснил отец, — под влиянием радиации или чего–то ещё, слишком яркого солнца, к примеру…

— А что такое радиация? — спросила Симба.

— Это долго объяснять, — сказал отец, — ты не поймёшь, маленькая…

— Хочу мороженого! — сказала Симба, увидев, что они уже почти пришли.

— Хорошо, — сказал отец, — сейчас куплю, а дома сразу — спать, ты очень устала!

Она съела мороженое по дороге к тому хлипкому строеньицу, которое отец назвал домом, послушно вымыла ноги, почистила зубы и залезла в постель.

Перед сном отец вышел покурить под большим, старым, угрюмым сливовым деревом, что росло у порога, а Симба закрыла глаза и уснула.

И тогда ей навстречу впервые вспорхнуло с сосновой ветки серебристое существо со странными мохнатыми ушками. Симба заплакала, не открывая глаз, но когда отец вернулся в комнату, существо уже улетело и Симба спала крепким — как и положено уставшей восьмилетней девочке — сном.

Симба вновь повернулась на спину, подушка упала на пол, но Симба этого не почувствовала — она ровно дышала во сне, вытянув ноги и аккуратно сложив руки на голой груди, сон её становился все крепче и крепче, и — что самое главное — он был абсолютно лишён сновидений…

Я сбегаю по лестнице в своих новых кроссовках и ныряю прямо в жару.

Подъездные торчки что–то гаркают мне вслед, но я уже испарился.

Кроссовки мне подарили несколько часов назад. В качестве приманки — или отмазки.

— Чтобы тебе не было грустно, — сказала мать, наблюдая за тем, как я тупо прибираю на столе, — мы тут с отцом решили…

«Мобильник, — подумал я, — наконец–то дозрели!»

Но чтобы родители дозрели именно до того, что мне требуется, — такого ещё не бывало.

Кроссовки, хотя и крутые.

Но всё равно — не мобильник!

Я напялил новьё на ноги и расшаркался. Спасибо, матушка, спасибо, папенька, оттягивайтесь на побережье, а мне пора. Да и им — пора. На две недели они избавятся от меня, я избавлюсь от них. Никто не будет смотреть мне в рот и требовать: покажи, как ты почистил зубы. Разглядывать подошвы ног и особенно внимательно — пятки. Чуть ли не под увеличительным стеклом. Мыл или не мыл. Естественно, мыл, но доказать это невозможно. Надо мыть при матушке. Навряд ли Симбу будет интересовать чистота моих ног.

— Ты это, — сказал отец, — веди себя прилично!

— Он не умеет! — добавила матушка. — Надо было его с собой взять!

— Будем надеяться, — продолжал отец, — что он не натворит глупостей! Ты не натворишь глупостей?

— Нет, — покорно пообещал я и подумал, что едва ли он сам понимает, что имел в виду. Каких это глупостей я могу натворить?

— Ладно, — сказала мать, — нам тоже пора, веди себя хорошо!

Я взял сумку, закинул ее на плечо и вышел в подъезд.

Почти ровно в пять.

Прорыв через подъездных торчков отнял считанные мгновения. Лифт, как водится, не работал, так что пришлось спускаться по лестнице. Я понёсся вниз. Первая группа торчков даже не поняла, кто это летит через их головы, а вторая попыталась меня задержать, но скорость я набрал изрядную, и им только и осталось, что орать мне вслед.

Новые кроссовки очень хорошо подходят для быстрого бега по лестничным пролётам — ногам в них удобно, и подошвы приятно пружинят.

Я оказываюсь на улице и ныряю прямо в жару.

До трамвайной остановки бегу не сбавляя скорости, и только когда появляется знакомая афишная тумба, останавливаюсь — дальше бежать нет никакого смысла.

И вдобавок — я уже мокрый от пота, да и сумку лёгкой не назовёшь. Мать всё–таки заставила меня захватить какие–то дурацкие книжки для чтения по программе.

Хотя прекрасно знает, что читать их я всё равно не буду!

Я ставлю сумку на асфальт и осматриваюсь.

На остановке никого, солнце печёт как на экваторе.