И дети действительно начинают развивать способность к «пережевыванию» опыта, как оказывается, в том возрасте, когда они идут в школу. Аннет Кармилова-Смит из отдела когнитивного развития Совета по исследованиям в области медицины в Лондоне продемонстрировала начальные попытки такого «пережевывания» в ситуациях, когда, как она сама говорит, «обучение превыше успеха». На примере разных заданий она наблюдала, как дети сначала узнают, как «правильно», а потом, если им дать возможность, продолжают «играть» с новыми знаниями, казалось бы, сводя на нет собственные достижения. Например, при изучении языка ребенок сначала выучит правильную форму глагола «положить», а потом по аналогии с другими глаголами будет некоторое время использовать неправильную форму «покласть», пока в конце концов не вернется к нормативному варианту. Или он сначала выучит, как правильно уравновешивать предметы на «весах», сделанных из линейки, затем совершает ошибки, а потом снова начинает делать это правильно.

Кармилова-Смит утверждает, что такая непоследовательность очень показательна в плане поиска связности и общих концепций, которые я описал. Создается впечатление, что, когда дети сталкиваются с проблемой, они используют первый подвернувшийся под руку ответ. Аналогично ведут себя потерпевшие кораблекрушение, конструируя спасательный плот из всего, что может хоть как-то держаться на воде. Но позже, когда у людей появится немного больше свободного времени, после того как буря утихнет, они переходят в более рассудительное состояние и экспериментируют, разбирая свое временное судно на кусочки. Так они могут посмотреть, что из этого выйдет, могут плодотворно получать сведения из существующего запаса навыков, которые помогают справиться с разными ситуациями, и таким образом сделать свои навыки в целом более завершенными и действенными.

Язык и те способы познания, которые он перед нами открывает, дают нам больше свободы. Но и у него есть свои собственные ловушки. С одной стороны, он позволяет нам учиться на чужом опыте, делить на части и по-новому перекомпоновывать знания; с другой – снижает гибкость нашего ума. Олдос Хаксли сказал: «Каждая личность – одновременно и бенефициарий, и жертва лингвистической традиции, в которой эта личность родилась: бенефициарий – потому, что язык дает доступ к накопленным записям опыта других людей, жертва – поскольку язык… искажает ее ощущение реальности настолько, что эта личность только рада принять свои представления за данные, свои слова – за действительные вещи»[7]{29}.

Накопленный опыт привязан к конкретным областям и целям, но в этих пределах он досконален, точен, продуктивен и пластичен. Р-состояние создает более высокий уровень понимания, который выходит за пределы определенного контекста, но по этой же причине является более абстрактным и склонным к тому, чтобы отделиться от подвижных слоев опыта, изначально служившего ему фундаментом. Как показал эксперимент Левицкого, когда происходит подобное разделение, накопленный опыт может развиваться гибко, как бы отвечая на новые запросы окружения, в то же время знание остается окончательным и неизменным.

Язык – это не только внутренний код, которым записаны знания. Он также хранит в себе открытую систему категорий и зависит от нее. Язык представляет собой единый взгляд на то, как мир должен быть сегментирован на части, и в значительной степени определяет, каким образом все делится на категории, как об этом говорить и даже как все это воспринимать. Уже много было написано о связи между языком и «реальностью»; единственное, что стоит здесь отметить, – мы вынуждены четко выражать свой опыт в понятиях, которые сами не выбирали и которые не обязательно будут подходить или точно описывать наш личный опыт. Когда мы четко выражаем свой опыт, нам приходится высказывать то, что в действительности изменчиво и плохо подходит под шаблон, ясно очерченный, как лекало, и при этом созданный не нами. «Реальность», которую подразумевает язык р-состояния, более ясна, прочна, объективна и общепринята, чем та, с которой мы часто сталкиваемся. Она одновременно и приблизительна (не замечает многие детали), и искажена (вводит вымышленные элементы, которые ни на чем не основаны).

Работа р-состояния похожа на чтение карты. По ней мы можем определить, где находимся и как этот географический район связан с другими. Но карты намного проще, чем мир, который на них изображен. На них есть условные обозначения, но они «ненастоящие». Когда мы поднимаемся в гору, мы же не переступаем через линии, показывающие высоты. Когда мы пересекаем границу между странами, земля у нас под ногами не меняет цвет. И дело не в том, что мы не можем пройти там, где нет пути, и не в том, что лучший путь всегда проходит по шоссе. Когда карта хорошо сделана и мы понимаем условные обозначения, тогда р-состояние работает отлично. Когда же мы забываем, что «карта – это не территория», как настаивал Альфред Коржибски{30}, или когда нам нужно решить сложную задачу, состоящую из большого количества мелких деталей, более целостных или тонких, чем нам предлагает язык, – самое время взять курс на медленные способы познания. С некоторыми сложностями нельзя эффективно справиться при помощи анализа и рассудка, а есть и такие, что не дрогнут перед практическим опытом, полученным через впитывание знаний. Чтобы решить подобные задачи, нужно найти доступ к медленным путям познания, которые мы до этого называли «пережевыванием»; к таким состояниям ума, которые открывают нам творческие способности и интуицию.

– Это ты сам додумался?

– Да, вроде как сам, – отвечал Пух. – Но не то чтобы я умел думать, – продолжал он скромно, – ты ведь знаешь, но иногда на меня это находит.

– Угу, – сказал Кролик, который никогда не позволял ничему находить на него, а всегда все находил и хватал сам.

Алан Александр Милн,

«Винни-Пух и все-все-все»[8]

Герберт Спенсер, английский философ XIX века, в автобиографии пересказывает свой диалог с писательницей Мэри Энн Эванс, известной нам под псевдонимом Джордж Элиот. Они обсуждали новую книгу Спенсера «Социальная статика», и Мэри Энн вдруг заметила, что, несмотря на все эти умные мысли, которые излагал ученый, его лоб оставался ровным, без единой морщины. «Думаю, это все потому, – сказал Спенсер, – что я никогда не бываю озадачен». А Мэри Энн понимающе ответила, что это самое нахальное замечание, которое она когда-либо слышала. В ответ Спенсер заявил о готовности обосновать свое замечание, говоря, что режим работы его мысли не подразумевает направленного усилия, которое и заставляет нас хмурить брови.