За свою диссидентскую сионистскую деятельность в середине восьмидесятых (особенно за то, что он умыкал антисемитскую собаку нашего соседа, а потом мочился на нее напротив ленинградской штаб-квартиры КГБ) мой отец был осужден на два года. Это был самый лучший подарок, какой ему преподнесли власти. Месяцы, проведенные папой в тюрьме, оказались самыми важными в его жизни. Как все советские евреи, папа получил образование инженера в одном из второразрядных институтов города, но в душе он все еще был пареньком из рабочего класса, не так уж сильно отличавшимся от своих криминальных сокамерников с немытыми шеями и щетиной на щеках. Он чувствовал себя в камере в своей тарелке. Папа быстро усвоил уголовную лексику. Он превращал хлебные крошки в крем для ботинок, а крем для ботинок — в вино. К тому времени, как Любимый Папа вышел из тюрьмы, случились две вещи: Горбачев любезно упразднил раздражающий, нерентабельный коммунизм с длинными очередями и взрывающимися телевизорами, а Любимый Папа познакомился со всеми, кого ему нужно было знать при его перевоплощении в русского олигарха. Со всеми этими грузинами, татарами и украинцами с их духом предпринимательства, так полюбившимся американскому консульству. Со всеми ингушами, осетинами и чеченцами, которые с их небрежным отношением к насилию, создадут чудесную взрывоопасную Россию, известную нам сегодня. Эти люди могли задушить проститутку, подделать таможенный бланк, совершить налет, взорвать ресторан, купить телевизионную сеть, баллотироваться в парламент. О, они были капиталистами, вполне. Что касается папы, то ему тоже было что предложить. У него была хорошая еврейская голова на плечах и коммуникабельность алкоголика.

А мамы не было в живых. Некому было дать ему по голове сковородкой. Ни мамы, ни советской власти — не за что бороться. И он мог поступать гак, как ему заблагорассудится. За воротами тюрьмы его ждала «Волга»-седан с шофером — на таких обычно возили аппаратчиков. А в тени «Волги», сунув руки в карманы брюк, со слезами любви на глазах, стоял его огромный сын, которому не сделали обрезание.

Двухлетняя годовщина моего заключения в России прошла без торжественных церемоний. В июле дни становились короче, «белые ночи» уже не были такими белыми, белесое вечернее небо сменилось голубым, сезонное безумие моих слуг (похотливые вопли и частые совокупления) утихло. Но мне все еще не хотелось вставать с кровати. Я ждал своего психоаналитика.

В тот день, когда доктор Левин наконец-то вернулся из Рио, мне позвонила овдовевшая миссис Вайнберг, прося об аудиенции. В голосе ее звучали печаль и страх.

— Что мне делать, Миша? — рыдала Люба. — Научи меня, как соблюдать траур по мертвым. Каковы еврейские обычаи?

— Ты сидишь на картонной коробке? — спросил я.

— Я сижу на сломанном тостере.

— Тоже подходит. Теперь закрой все зеркала. И, может быть, не ешь пару дней свиную салями.

— Я совсем одна, — произнесла она тоненьким механическим голосом. — Твоего отца не стало. Мне нужна мужская рука, чтобы меня направлять.

Такой домостроевский разговор меня встревожил. Мужская рука? О господи. Но тут я вспомнил, как Люба пыталась на похоронах моего Любимого Папы наброситься на Олега Лося. Мне стало ее жаль.

— Где ты, Люба?

— В коттедже. Проклятые комары меня заели. Ах, Миша, все напоминает мне о твоем отце. И семисвечник, и маленькие черные коробочки, которые он завязывал себе на руку. Иудаизм так сложен.

— Да, сложен. Я через него потерял половину моего пениса.

— Ты не хочешь подъехать? — спросила она. — Я купила несколько оранжевых полотенец.

— Мне нужно передохнуть, сладкая, — сказал я. — Может быть, через одну-две недели. — Ох, Люба! Что с нею будет? Ей двадцать один год. Пик ее красоты остался позади. И как я ее только что назвал? Сладкая? Моя сладкая?

В комнату вошел Тимофей, на его унылой физиономии играла слабая, рабская улыбка.

— Я привез вам свежий пузырек «Ативана» из Американской клиники, батюшка, — сказал он, размахивая большим мешком с лекарствами. — Вы знаете, хозяин Приборкина тоже лежал в постели с депрессией, а потом принял немного лекарства и уехал бегать с быками в Испанию! Я только хочу, чтобы батюшка снова улыбался и швырял в меня туфли, — сказал Тимофей, кланяясь, насколько позволяла ему больная спина.

Я взял мобильник и набрал номер доктора Левина. Наши сеансы начинались в пять часов вечера. В Санкт-Ленинбурге это был вечер, а на Парк-авеню — утро. Процессия темно-синих автомобилей везла служащих в деловую часть города, все были со вкусом одеты, и на руках не было крови. Или не слишком много крови.

Я представил себе, как доктор Левин — его семитское лицо покрыто свежим загаром на бразильских пляжах, брюшко округлилось от churrasco и черных бобов — смотрит на пустую кожаную кушетку; микрофон включен, на стенах фотографии колоритных вигвамов сиу, быть может намекающие на поиски путей к лучшему «я», этому тесному маленькому вигваму у меня в сердце.

— Я не-счас-тен, доктор, — взвыл я в свой мобильник. — Много снов о том, как мы с папой плывем в лодке по Миссисипи, которая превращается в Волгу, а потом в какую-то африканскую реку. А иногда я ем внутренности моего покойного папы. Как будто я каннибал.

— Что еще приходит на ум насчет этого? — спросил доктор Левин.

— Не знаю.

— Подождем еще недельку перед тем, как пересматривать ваш режим.

Я слушал человечный голос доктора Левина, преодолевший это непостижимое расстояние. Мне хотелось дотянуться до него и обнять, хотя вообще-то у нас было строгое правило: «Никаких объятий», когда я виделся с ним лично.

— Как приступы паники? — продолжал расспросы доктор. — Принимаете «Ативан»?

— Да, но я плохо себя вел, доктор! Я смешивал его с алкоголем, а ведь этого не следовало делать, правда?

— Да, не следовало.

— Значит, я был плохим!

Молчание. Я почти физически ощущал, как он вытирает свой нежный рыхлый нос. Летом у него аллергия, бедняга — у доктора свои слабости.

Доктору Левину за пятьдесят, но, подобно многим американцам его социального статуса, у него грудь двадцатипятилетнего атлета и тугой, хоть и слегка женственный зад. Я ни в коем случае не гомосексуалист, и тем не менее мне много раз снилось, как я занимаюсь с ним любовью.

— Вы хотите, чтобы я сказал, что вы плохой? — спокойно произнес доктор Левин в трубку. — Вы хотите, чтобы я возложил на вас ответственность за смерть вашего отца?

— О боже, нет, — ответил я. — Я имею в виду, что в некотором смысле я всегда надеялся, что он умрет… О, я понимаю, что вы хотите сказать. Черт возьми, это верно… Я плохой, плохой сын.

— Вы не плохой сын, — возразил доктор Левин. — Думаю, проблема частично заключается в том, что последние два года вы попусту тратили время. Вы не проводили его продуктивно, как в Нью-Йорке. И смерть вашего отца явно не улучшила ситуацию.