— О да! О да! — возбуждается Большой Босс, мысленно подсчитывая, во что ему обойдется этот бесконечный международный звонок с мобильника на мобильник, и краем глаза наблюдая за реакцией аудитории. — Да, конечно, конечно, Фредди, — решает он все-таки подвести итог переговорам, разумеется, ты прав, с этим рывком у нас откроется второе дыхание, мы рванем с новыми силами.

Текст, выданный Большим Боссом, попадает в яблочко, в нем можно усмотреть даже и некоторое политическое значение, и на какое-то время воцаряется тишина…

Затем толпа — а большей частью сюда пришли люди, которые обычно стараются избегать друг друга, напропалую злословя друг о друге, — содрогается, будто бы все внезапно почувствовали неловкость, особенно бывшие сторонники Милошевича. Люди вокруг нас не знают, то ли им смеяться навзрыд, то ли, наоборот, оставаться максимально серьезными, а Большой Босс… ух как Большой Босс любит такие игры, с ним никогда не поймешь, как себя вести, вот уж кто шельма так шельма!.. Ладно, дело не только в этом, а еще и в том, что совсем немного времени спустя, пусть даже политика нас вот так и разделяет, мы все стоим со стаканами ракии в руках и в полном согласии пьем за Сербию.

Но вот уже бьет десять, все выходят, на лестнице страшный гвалт: сказывается действие фруктовой водки. На улице ревут машины, из глушителей черными струями вырывается дым, у меня ощущение, что сейчас грохнусь в обморок, настолько ужасен воздух, я задыхаюсь, со всех сторон несет какой-то удушливой, обжигающей легкие дрянью, и, переходя улицу, надо быть очень внимательной, потому что здесь человеческая жизнь гроша ломаного не стоит. Больше того, едва местный водитель завидит пешехода, рискнувшего ступить на территорию, которую при зеленом свете считает своей, он прибавляет скорость. Насчет этого у Большого Босса собственное, сугубо личное мнение. Сказала бы — теория. Водители, полагает он, обрушивают на несчастных пешеходов, осмеливающихся шагнуть с тротуара, в высшей степени концентрированный гнев, а вызвано их бешенство не только желанием разрядиться, дать выход энергии, но и стремлением забыть хотя бы на время о своей неудовлетворенности, о войне, об эмбарго, обо всей бедственной сейчас экономической ситуации. В общем, надо их понять, я им сочувствую, сейчас и впрямь нелегко, ох как же сейчас нелегко.

Алену хочется плескавицы — это фирменное белградское блюдо, битком набитое холестерином, такой национальный гамбургер из говядины с помидорами, луком, огурцами и так далее.[40] Съесть их можно сколько угодно причем в любое время суток, и Большой Босс предлагает отвести нас в одно местечко, где готовят лучшую в Белграде плескавицу.

Тащусь за ними, слегка колеблясь: я же хорошо знаю эту самую плескавицу, крутая штука, падает в желудок кучей бетона, и брюхо разрывается, потому как плескавица заглотана слишком быстро, а чтобы потом ее из себя извергнуть, нужно запастись изрядной дозой слабительного. «Жить и умереть за плескавицу» — хороший заголовок, не забыть бы записать его, отличная может получиться короткометражка. Ладно, посмотрим. Пока нам надо перебежать несколько улиц, увернуться от множества бешеных водителей, добраться как-то до места. И ровно в ту минуту, как мы оказываемся наконец у заведения — закопченной, насквозь прокуренной и пятнистой в свете болтающейся тут гирлянды из разноцветных лампочек будки, — мобильник Большого Босса разражается звуками Пятой симфонии Бетховена. Та-а-ак. Грядут новые превратности судьбы.

Это колосс Мирослав, властелин бодибилдинговой войны, и он хочет нас видеть. Сейчас он пришлет за нами свой «майбах».

— Что происходит? — спрашивает Ален, предчувствия у него не самые лучшие. — Есть проблемы?

— Nema problema, — отвечает Большой Босс.

— Да-да, никаких проблем, просто решено подхарчиться в другом месте, — по инерции перевожу я. — Nema problema.

Проходит несколько минут, и вот уже за пропахшей горелым жиром дымовой завесой, отделяющей палатку от мира, постепенно, будто на киноэкране при ускоренной съемке, проступает «майбах» за восемьсот тысяч евро — этакое сюрреалистическое видение. Едоки плескавицы с разинутым ртом наблюдают, как Большой Босс и Francuzi влезают в этот безразмерный черный катафалк, как сразу после этого машина исчезает за поворотом улицы и улица внезапно пустеет. Сон, да и только.

«Отлично, снято!» — слышится мне, и статисты, согнувшись пополам, расползаются в разные стороны, некоторые блюют в водосточный желоб и осыпают проклятиями режиссера, этого чертова Francuzi, который ради правдоподобия сцены заставил каждого проглотить по крайней мере полдюжины порций. Большой Босс сидит на стуле, спинка стула украшена надписью «ПРОДЮСЕР», сигара в зубах, вид довольный: «Съемка окончена, порядок, Francuzi!»

Action and roll on![41] Сцена вторая, шторка/ночь/«майбах».

Большой черный автомобиль проносится в металлической ночи. Через тонированные окна Большой Босс и Francuzi видят теперь министерство обороны — вернее, то, что от него осталось к сегодняшнему дню, ясно, что попадание было точным, бомба влетела в одно из окон слева и снесла все, что было внутри, но само здание каким-то чудом устояло, только посмотрите, какая работа, говорит Большой Босс, это вам не Твин Тауэрс[42] какой-нибудь, наши архитекторы, они знают толк в конструкциях, в Сербии все прочное, что и говорить, лучше наших не найдешь, а вот, справа, министерство внутренних дел, ну скажите, разве не великолепная работа, не слышу восхищения, Francuzi, они же потрясающе держат удар, все наши постройки, а что — нет?

Лимузин вырывается на автостраду и мчится в направлении Загреба, поворот на объездную дорогу, и перед нами башня бывшего государственного сербского телевидения, прозванная Koshava[43] — в память истории о балканском ветре, который якобы доводит до сумасшествия, вон она, вон она, вся обгорелая, но высится гордо, там и останки вертолета на крыше видны, правда, только до первого порыва кошавы и видны: как подует, ни от чего следа не останется. Когда-то тут заправляла дочка Милошевича, Мария…