Утром Фролов поручил ему подготовить доклад об успехах рубоповцев Курганской области, изъявших за отчетный период столько-то единиц огнестрельного оружия, задержавших столько-то членов вооруженных группировок, и так далее и тому подобное. С каждым годом эти цифры увеличивались. Фролов почему-то полагал, что это свидетельствует о снижении уровня организованной преступности. Андрей Костечкин придерживался прямо противоположной точки зрения, но держал ее при себе, потому что за вольнодумство девяностодвухкилограммовый начальник запросто мог размазать его по стенке. Поговаривали, что в трезвом состоянии Фролов мужик очень даже неплохой, хотя Костечкину об этом было трудно судить. За полгода службы в управлении он часто сталкивался с начальником, однако абсолютно трезвым не видел его ни разу. Так что отнекиваться от написания доклада он не посмел и теперь маялся над листами бумаги, которые предстояло заполнить грамотно построенными предложениями.

«Проявляя профессиональные навыки и личное мужество, – писал Костечкин, – сотрудники оперативного отдела регионального управления ведут упорную борьбу с многочисленными группировками города, представляющими угрозу для мирных граждан».

Впившись зубами в колпачок ручки, Костечкин вздохнул. Упорная борьба продолжалась слишком долго, чтобы верить в ее благополучный исход. Великую Отечественную выиграли за четыре года, а с организованной преступностью боролись с самого начала перестройки, и конца краю этому видно не было. Никто не хотел побеждать. Милиция нуждалась в бандитах, те – в милиции. Какой-то круговорот воды в природе. И толочь эту воду в ступе должны были рядовые сотрудники РУБОПа. Такие, как Костечкин.

Он снова вздохнул и принялся записывать очередную фразу, пришедшую ему на ум. Что-то про профилактику правонарушений, которая не менее важна, чем уголовное наказание.

В кабинете было пусто и тихо. Несмотря на вечно открытые форточки, пахло затхлым табаком и потом. Во второй половине дня большинство оперов разъехались кто куда – на встречи с осведомителями, в пивные, по бабам. Двух оставшихся сотрудников отправили на проспект Толстого – там произошел подрыв автомобиля, имелись убитые и раненые. Один лишь Костечкин сидел на месте. Сидел и выдавливал из себя казенные фразы, одна обтекаемее другой. Никакого вдохновения он не испытывал. Это ведь не Болдинская осень была, а самая обыкновенная, с насморками, слякотью и вечно грязной обувью. Проза жизни.

Осмелевшие тараканы шастали по покинутым столам, один раз из-под плинтуса высунула мордочку мышь. Костечкину было так тоскливо и одиноко, что он бросил ей кусочек колбасы, но мышь угощением побрезговала, исчезла из виду.

«Офицерский состав оперативного отдела, – написал Костечкин, – неустанно повышает свой профессиональный уровень, чтобы сделать свою работу более эффективной».

Честно говоря, лично он пошел в милицию вовсе не для того, чтобы повышать свой профессиональный уровень. Просто когда-то, много лет назад, у Костечкина имелась старшая сестра. Она бы и сейчас у него была, если бы не вышла замуж за богатого кооператора.

Однажды в дом кооператора ворвались рэкетиры и, как водится, стали требовать у него деньги. Следствие потом установило, что преступники были лицами кавказской национальности, к тому же до одури обкуренными анашой. Для начала они отрезали кооператору все пальцы на правой руке. Костечкин даже видел садовые ножницы, которыми это было проделано, – новенькие, блестящие, с пластмассовыми оранжевыми накладками на рукоятках. Они были приобщены к делу в качестве вещественного доказательства. А еще там фигурировало опасное лезвие английской фирмы «Уилкинсон» – им срезали кооператору верхние веки, чтобы он не закрывал глаза, когда насиловали его жену, в девичестве Костечкину. Потом обоих убили, но прежде запихнули им в ушные каналы горящие сигареты.

Костечкин заставил себя присутствовать на опознании тел только потому, что рассчитывал на скорую поимку преступников. Их действительно задержали. А через неделю без всякой шумихи отпустили за отсутствием улик. Следователь, не глядя Костечкину в глаза, пробормотал, что мерой пресечения для подозреваемых избрана подписка о невыезде. Они, само собой, такую подписку дали, но больше их в Курганске никто не видел. А Костечкин бросил институт и поступил в милицейское училище. Тогда он верил, что убийцам, садистам и насильникам станет от этого худо. Теперь сидел в пустом кабинете и писал никому не нужный доклад, каждый абзац которого был фальшивым, как семирублевая купюра.

И все равно работа была бы доведена до конца, если бы не звонок замначальника. Костечкин с горем пополам уже закончил пятую страницу доклада и взялся за шестую. Тут-то подполковник его к себе в кабинет и выдернул. Тот самый Ивасюк, живой вес которого составлял восемьдесят восемь кг. Такой насядет – не слезет, пока не заездит до полусмерти.

– Есть дельце, – прогудел он, ставя пустой стакан почему-то не на поднос, возле графина с водой, а в сейф. – Был звонок от анонима, он говорит, что располагает важными сведениями о группировке Лехи Катка. Надо бы с ним перекалякать.

– Пусть приезжает, – пожал плечами Костечкин. – Я могу встретить его внизу.

– Ты дурак, лейтенант, или прикидываешься, в натуре? – мрачно поинтересовался Ивасюк. – Сказано же тебе: гражданин пожелал остаться неизвестным. Это что значит?

– Что?

– Это значит, что в нашу контору он соваться не хочет, чтобы не светиться. Предложил встретиться на нейтральной территории.

– Ясно, – кивнул Костечкин. – Где и когда? Завтра с утра я все равно еду в прокуратуру, так что могу…

– Не завтра, а сегодня! – рявкнул Ивасюк. Лехой Катком занимался он лично как по долгу службы, так и по велению души. Всякий раз, когда удавалось развалить очередное дело, возбужденное против молодого отморозка, подполковник получал щедрую премию. Оперативные сведения оплачивались по более низкой таксе, но и эти деньги на дороге не валялись. – Ступай, лейтенант, – поторопил Ивасюк подчиненного. – Стрелка-то уже забита. Негоже нам, ментам, опаздывать. Мы ж не фуфлогоны какие-нибудь.

– Но Фролов поручил мне написать доклад к завтрашнему утру, – напомнил несчастный Костечкин, у которого не было зонта и протекали туфли.

– У тебя впереди целая ночь. Справишься.

– Вы же знаете, что я живу в общаге. У нас по ночам не поработаешь. Такой дым коромыслом стоит, что…

Ивасюк, подобно гигантскому хамелеону, сменил бледно-розовую окраску на багровую.

– Речь идет о самой опасной банде города, а ты тут кочевряжишься! – заорал он. – Живо мотай на площадь Свободы и жди под памятником с газетой в руке. К тебе подойдут.

– У меня нет газеты! – заявил Костечкин, выпятив подбородок. Это был самый вызывающий демарш, который он мог себе позволить в стенах управления.

– Эх, нищета, нищета… Держи! – Ивасюк достал из стола газету и швырнул ее подчиненному.

Это была «Ночная жизнь» с голой девкой на развороте. Костечкин посмотрел на нее и мрачно подумал, что этой бляди живется в России в сто раз лучше и сытнее, чем ему, защитнику правопорядка.