Реншини в гостиной перед спальней принца, и она говорит о том, как боится за принца, а я выслушиваю её.

Ближе к вечеру я приношу из библиотеки очередную пачку книг для принца ‒ хоть книги и тяжёлые, носить их приятнее, чем дрова, ‒ и мне сообщают, что после обеда заходил регент осведомиться о состоянии принца. Принц прикинулся слабым и больным. Регент обещал зайти позже.

‒ Вы найдёте путь назад? ‒ спрашивает меня мадам Реншини, когда я уже собираюсь уходить. Я киваю.

‒ Мне приходить завтра? ‒ уточняю я, накидывая плащ.

Мадам Реншини поджимает губы.

‒ Я не знаю, Гиночка. Его высочество настроен бодро, но я предлагаю… не загадывать под Мраком.

‒ Как поступим тогда?

‒ Приходите завтра, ‒ вздыхает мадам Реншини. ‒ Если что-то случится… я найду способ вас известить.

Она берёт меня за руки, я пожимаю её руки и ухожу.

По дороге домой я возвращаюсь мыслями к теме, которая занимает меня сейчас более всего.

Амрис.

Дома меня ждёт Амрис.

Во дворце я смогла погрузиться в старые хроники и отвлечься, но мне всё равно предстоит вернуться домой и встретиться с ним. И с собой в его присутствии.

Окна дома Гины Альвары темны, а из печной трубы не идёт дым. Наверное, Амрис сидит без света, чтобы не выдавать, что в доме кто-то есть. Может быть, мне стоило, наоборот, договориться с Амрисом о том, чтобы он создавал иллюзию того, что в доме кто-то есть, ‒ на случай, если регент захочет узнать, где я.

В любом случае, уже поздно.

На пороге я медлю. Амрис должен был услышать мои приближающиеся шаги. Он за этой дверью.

Карна, смелее, заходи уже. Это твой дом.

Как ни странно, меня никто не встречает. Дом тёмен, остыл и кажется пустым. Не раздеваясь, делаю несколько шагов в сторону спальни ‒ он там. Лежит в той же позе, что и вчера, и утром. Тянусь к нему вниманием ‒ жив. Крепко спит.

Вздыхаю ‒ и с досадой, и с облегчением. Снимаю уличную одежду, записку на столе комкаю и засовываю в печь. Всё равно растапливать.

Амрис не просыпается, пока я зажигаю лампы, топлю печь, разогреваю вчерашнее жаркое и ужинаю. Не просыпается, когда складываю его высохшую одежду, нагреваю воду и опять принимаю ванну. Не просыпается он, и когда я ложусь рядом с ним и кладу в ноги грелку.

Я бы хотела, чтобы он меня обнял. Вместо этого я скольжу взглядом контуру его тела, надеясь, что он проснётся хотя бы завтра, и закрываю глаза.

Я просыпаюсь от его взгляда. Как тогда.

Середина ночи. Ещё не светает. Со стороны, на которую выходят окна спальни, нет уличного освещения, и в комнате едва угадываются очертания предметов.

Мы проснулись в какой-то совершенно мёртвый час, когда молчат петухи и собаки. Из звуков – его дыхание, моё дыхание, биение моего сердца, которое отдаётся в животе, в запястьях и щиколотках, и тело начинает разогреваться в волнении.

Я чувствителен к тонкому и в мужском контуре, но в женском контуре, замечаю я, моя чувствительность более чувственная и образная. Из мужского контура я бы вряд ли когда-нибудь сказал…

…что в темноте и тишине его взгляд ‒ это свет и звук.

О Амрис, я хотела бы, чтобы такая ночь была в нашей истории до того, как мы поняли, что взаимодействие в разнополых контурах – это плохая идея.

Поворачиваюсь к нему. Я не вижу черт его лица – угадывается только его силуэт, он подпирает поставленной на локоть рукой голову. И его взгляд.

Прикосновение. На ощупь он проводит пальцами по моей щеке и пряди волос. Едва касается.

Я не знаю, чего я хочу больше: чтобы он продолжал и никогда не останавливался – или прекратил и стёр это из моей памяти.

Амрис убирает руку.

Возможно, он чувствует что-то. Не удивлюсь, если в этой тишине мои мысли звучат так громко, как если бы я говорила вслух.

Амрис прочищает горло.

– Где здесь найти воды? – спрашивает он шёпотом.

– Если холодной, то в кувшине на тумбочке у изголовья, если горячей, то в баке. Правда, она уже чуть тёплая, наверное.

Я рада говорить о простых вещах. Не думать о нас.

А, кстати.

– Ты голоден?

Он перебирается через меня и слезает с кровати.

– Угу. До тебя.

Ну зачем он это делает. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы ответить как ни в чём не бывало.

– Там на столе есть тарелка с печеньем с семечками. Его можно пожевать. За остальным нужно будет лезть в погреб.

– Игнорируешь? – спрашивает через плечо Амрис.

– Не верю.

Амрис останавливается на полпути к кухне и несколько мгновений стоит молча. Я сжимаюсь внутренне, боясь, что я опять всё испортила.

Лучше бы он не приходил.

Нет, конечно же. Лучше, что он пришёл.

Что мне досталось его присутствия.

Амрис вновь приходит в движение. Открывает-закрывает дверь ванной, шуршит на кухне, хрустит печеньем.

Возвращается.

Садится на край кровати, рядом со мной. Я выпрямляюсь, лёжа на спине, пытаюсь успокоить волнующееся в его близости тело, закрываю глаза и слушаю его рядом. Вот он нащупывает кувшин и стакан, наливает, залпом выпивает. Наливает второй стакан, ставит обратно.

И смотрит на меня.

Не смотри. Лучше уходи. Лучше, чтобы меня не было в твоей жизни. Я не вынесу, если ты опять уйдёшь.

И так далее. Мне знаком этот монолог-к-Амрису из женского контура. Единственный известный мне способ прервать нарастающую с каждым порочным кругом его невыносимость и безысходность ‒ мужской контур.

– Так вот, – негромко говорит Амрис, и я возвращаюсь из мучительных размышлений в темноту, наполненную звуком, теплом и запахом его присутствия.

Амрис приподнимает мой край одеяла – и вот он на мне. Ладони и предплечья он просовывает поверх моих рук под мою спину, его колени и стопы крепко держат снаружи мои. Его ладони и стопы холодные оттого, что он босиком ходил по полу и держал стакан с водой, но через пижаму я чувствую жар его тела.

Его лицо близко-близко.

Я не могу пошевелиться.

Что это?

Он так обычно ведёт себя с женщинами? Не спорю, возбуждает. В моём случае в этом-то вся и проблема.

Это привычки этого тела? Удерживать в подчинении, задавать жёсткие рамки, держать своим?

Или Амрис делает так сейчас специально для меня?

Он набирает воздуха для того, чтобы что-то сказать, и я чувствую, как моё тело невольно двигается в ритме его дыхания.

‒ Карна, я хочу