У входа в Хакусан-парк продавец бобов поджаривал свою продукцию. Снова привлеченный запахом, Ямамото попросил Соримачи купить и их. Потом, предупредив друга, чтобы следил за машинами, перешел оживленную улицу, на ходу подбрасывая бобы в воздух и ловя ртом. В то время ему минул пятьдесят первый год; недаром Моримура Исаму, учившийся с ним, отметил в нем какую-то детскую черточку.

В чайных на Юкузан продавались трехцветные клецки — Ямамото очень их любил. В эру Мэйдзи там, где сейчас станция Нагаока, а еще раньше помещалась главная башня цитадели Нагаока, находился общественный парк. Здесь продавались известные трехцветные клецки, приготовленные из красных бобов, соевой муки и сезама; семья Ямамото была, однако, настолько бедна, что юный Такано Исороку, как его тогда звали, чувствовал себя счастливым, если ему доставалось поесть их раз в году. Став морским офицером, он отошел от своей привычки, но всегда с тоской, как ребенок, глядел на эти деликатесы.

Вишневые деревья вдоль реки Кадзи стояли в полном цвету. Одолжив у одного знакомого лодку, Ямамото провел день, катаясь по реке с друзьями, наслаждаясь цветением и видом далеких, все еще покрытых снегом гор. По пути встретили флотилию лодок — ее тащила вверх по течению моторная лодка. В лодках сидели желающие полюбоваться цветущей сакурой. Увидев это, Ямамото попросил двух лодочников грести изо всех сил. Лодка заскользила быстрее, закачалась на волнах, что расходились от моторной лодки, — и как раз в этот момент Ямамото резко вскочил и, ухватившись обеими руками за нос лодки, сделал стойку.

Этот свой любимый трюк он выполнял в салоне первого класса корабля «Сува-мару» в первой поездке в Америку шестнадцать лет назад. Через три-четыре дня после отплытия из Йокогамы шло обычное увеселительное мероприятие на борту корабля. В те времена японские пассажиры обычно не очень-то любили появляться перед другими; капитан уже заканчивал процедуру, когда какой-то молодой капитан 2-го ранга вдруг вышел вперед и сделал стойку на балюстраде салона. Корабль медленно менял курс, и один промах мог привести к опасному падению на нижнюю палубу; все же капитан, не удовлетворившись одной лишь стойкой на голове, одолжил у стюарда два больших подноса и, поставив их на кончики пальцев, стал крутить сбоку и над головой, завершив все кульбитом, а подносы оставались у него в руках, — обожал демонстрировать свои стойки в опасных местах. Пассажиры, совершающие экскурсии на лодках в период цветения сакуры, конечно, понятия не имели, с кем имеют дело, но усердно аплодировали такому искусству.

Посвятив примерно две недели в префектуре Ниигата таким бесцельным развлечениям, Ямамото вернулся в Токио 28 апреля, а 26 мая снова поехал домой в Нагаоку и оставался там около недели. Опять он побывал на родине 31 июля, а затем 21 ноября. В последний его приезд в Нагаоке оказался один из членов правительства, и из его окружения Ямамото послали приглашение встретиться в ресторане. Под предлогом, что занят дискуссией с членами молодежной ассоциации Нагаоку, Ямамото приглашение отклонил.

Возможно, он стал ощущать горечь от того, как с ним обращались. Действительная причина его частых поездок домой — он «недоволен своей работой в Токио». Эта фраза прозвучала в письме в Морской клуб от 1 мая того же года, адресованном Каваи Чийоко — «некой женщине», упомянутой ранее (той, что тайком села на специальный экспресс «Камоме» в одно с ним время). Письмо чрезвычайно длинное; но вот что в нем, в частности, говорится.

«Когда я размышляю о том, что последние три-четыре года пролетели как сон, и рисую себе предстоящие десять, двадцать, тридцать лет, жизнь мне кажется все более похожей на проплывающую иллюзию; мне досаждают буддийский смысл стремления к постоянству, мысль, что слава и богатство, любовь и ненависть — все это так же мимолетно, как утренняя роса.

Ты говоришь, что несчастна, потому что одинока, но можно сказать и то, что в мире, где столько людей беспомощны в сетях общества, где им не разрешено даже умереть тогда, когда они этого хотят, человек одинокий среди чужих может в некотором роде считаться самым счастливым из созданий. Но подобная мысль наводит депрессию; философию в сторону, но, если это правда, что тебе не хватает меня и ты веришь в меня, — тогда я и правда могу считать себя счастливым. Единственное, что делает меня несчастным, — я так не подхожу, не приношу тебе радости, сестра моя и возлюбленная.

Когда я говорю, что несчастен, я не просто подражаю тебе или сэнсэю (см. ниже. — X. А.), — это истинное ощущение моей собственной никчемности, когда я бесстрастно размышляю о себе как объекте твоей привязанности. Чем больше я вижу тебя, такую прекрасную и таинственную, — тем несчастнее себя чувствую. Пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо.

Когда я ездил в Лондон, то преисполнился энтузиазмом и решимостью, ощущением, что лично отвечаю за будущее нации; вложил в переговоры все, что имел, но прошло время, и флот, не говоря уже об обществе, стал полностью безразличен к тому, что происходило. Возникло ощущение, что меня использовали как инструмент, — это очень неприятно и все больше убеждает в собственной бесполезности. Честно говоря, я невероятно несчастен, работая в Токио, и крайне обижен.

Теоретически именно я хотел тебе помочь и освободить от твоего одиночества и, как мужчина, стыжусь, что, напротив, сам хотел бы выплакаться на твоей груди. Чувствую, что подвожу тебя, и от этого еще более несчастен.

Впервые говорю о своих чувствах. Прошу тебя, не рассказывай никому!»

В то время Каваи Чийоко, гейша, работала в доме гейш Нодзимайя в Симбаси под профессиональным именем Умерью (Сливовый Дракон). Отношения с Ямамото вдруг стали у нее близкими в 1934 году, как раз перед его поездкой в Лондон. С тех пор до самой своей гибели он любил ее со всем пылом души далеко не молодого человека. Однако во время войны и около десяти лет после нее общественность не имела представления, что у него такая возлюбленная. Впервые истина открылась в газете «Викли асахи» 18 апреля 1954 года. Журнал проведал через некоторые каналы, что у одной женщины, по имени Каваи Чийоко, хозяйки ресторана «Сесераги» в районе Нумазу, сохранилось множество любовных писем от Ямамото и она хотела бы опубликовать их. Репортер «Викли асахи» и фотограф посетили ее в Нумазу. Она приветствовала их и представила кипу писем; те места из писем, где каллиграфия оказалась трудной для молодого репортера, даже зачитала вслух; не скрываясь рассказала о себе. Ее комментарии, напечатанные в выпуске от 18 апреля, представлены читателю следующим образом: «Большинство, услышав об адмиралах и их любовных делах, сразу вспоминают о Нельсоне и леди Гамильтон. Однако мало кому придет в голову, что жизнь адмирала флота Ямамото скрывает очень похожую любовную историю. Не беремся представить, что последует за этим сенсационным объявлением, но фактические данные показывают, что этот полуобожествленный герой, в конце концов, такой же, как все мы».

Хори Тейкичи, еще живой и здоровый, прослышал о публикации буквально перед выходом и косвенно потребовал от «Асахи» ее отменить, но журнал уже находился в наборе. Статья вызвала громадный читательский отклик, и «Асахи» наводнили письма. Мнение, что обнародованные факты не что иное, как позор, исходило преимущественно от читателей молодых возрастных групп. «Во время войны я служил на флоте, — поделился, например, своими мыслями один, — и не мог даже написать открытку родным, не нарушая всякого рода запретов. Как утешает мысль, что адмирал Ямамото писал все эти длинные-предлинные письма любовнице с линии фронта!»