Свиридов тогда снимал квартиру в Боро-Парке на жуткой улице с темными зловещими домами. Район заселяли религиозные евреи, Свиридов их называл пингвинами. Они и вправду были похожи на пингвинов – черные лапсердаки, черные брюки и белые рубашки. Да и семенили они как пингвины. Пингвины держали магазины – убогие, темные, неотапливаемые, набитые копеечным, помоечным дерьмом. Мужчины сидели в лавках, а их женщины, унылые, с опущенными долу глазами, в одинаковых париках и длинных юбках, непременно беременные, наводили тягучую, нудную тоску.

Квартира была маленькой, темной и страшно холодной. Спал Свиридов в стариковской фланелевой пижаме и старом свитере, но это не спасало. Проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами – открывать их, смотреть на свет божий и начинать жить ему не хотелось.

С Ленкой он познакомился в магазине, покупая свой сиротский продуктовый набор – молоко, коробка маргарина, самый дешевый сыр, батон хлеба и пачка спагетти. Ленка застыла над пачкой спагетти. Вид у нее был… Как говорила баба Катя, в гроб кладут краше. Разговорились. Оказалось, что работает она бебиситтером в огромной религиозной семье. Куча детей, истеричная мамаша, глухая старая бабка и парализованный дед, родители главы семьи. Приходилось быть и за сиделку, и за няньку, и за домработницу. А деваться некуда, жилья нет, денег тоже.

Сердце сжималось при взгляде на Ленку. Ну и позвал ее к себе, чисто из гуманных, как объяснил ей, соображений. Вспомнил Магдино: «Вдвоем легче выжить».

Ленка и вправду ожила, уйдя от пингвинов, устроилась уборщицей в супермаркет, трясясь от страха, подворовывала продукты и даже устроила Свиридову протекцию – через пару недель он туда же устроился грузчиком. Чуть-чуть вздохнули, Ленка взялась за хозяйство, тоннами пекла блины, это выходило совсем дешево, варила огромные чаны борщей. Ленка откормилась, поправилась, порозовела. Довольно долго, месяца три, они были соседями, приятелями, друзьями по несчастью. Ну а потом как-то все завертелось, у них появилось жалкое подобие семьи, собственного дома, но скоро все рухнуло – Ленку поймали на воровстве. Он умолил хозяев не вызывать полицию, клялся, что будет работать бесплатно, уговорил, почти на себе отволок полуживую Ленку домой, напоил водкой и уложил в кровать.

Не помогло. Через неделю бедная Ленка загремела в госпиталь при попытке самоубийства. Тяжелейшее нервное расстройство. Кое-как ее починили, напоили лекарствами, и он забрал ее домой. Через семь дней после выписки Ленка пропала. На подоконнике он нашел короткую записку: «Хватит тебе со мной мучиться, не ищи, уезжаю домой. Спасибо за все, если бы не ты, пропала бы совсем».

Что скрывать – после ее исчезновения Свиридов вздохнул с облегчением. Ленке он желал самого лучшего, но и сил на нее у него уже не было.

Не надо им знать и про Алку. Конечно, не надо. Алка… Кажется, ее он любил по-настоящему. Хорошая питерская девочка Аллочка. Чудная девочка. Нежная, тонкая, чувствительная, очень умная и хорошо образованная, выпускница университета, филологиня. Такая своя, что не верилось: неужели нашел? Впервые Свиридов всерьез задумался о женитьбе.

Им было хорошо вдвоем, они совпадали. Какое было счастье просыпаться с ней по утрам, глядеть на ее милое смуглое, чуть припухшее лицо, на ее темные, блестящие, рассыпанные по подушке волосы. Слышать ее чуть хрипловатое дыхание, улавливать ее запах – кожи и горьковатых лимонных духов. Каким было счастьем любоваться ею, восторгаться, умирать от нежности, стонать от желания. Просто любить.

Все с ней было в радость: болтать по ночам и по утрам, молчать, обсуждать книги и фильмы, вспоминать Москву и Питер, гулять под дождем, лепить снежки, купаться в океане, слизывать соленые капли воды с ее кожи, губ и ресниц, спорить, беззлобно поругиваться, пить кофе, готовить ужин, раздеваться перед сном, предвкушать и отчаянно бояться спугнуть сладчайшее ожидание ночных ласк, ее хриплого шепота, ее слов, от которых его колотило, как в сильном ознобе.

Это была его женщина, от макушки до пяток.

Однажды она стояла у окна и смотрела во двор. Он любовался ее тонкой, изящной шеей, прямой, ровной спиной, узкой талией, красивыми, гладкими бедрами. Не поворачиваясь, она спросила:

– Жень! А ты никогда не думал… сюда? – Она кивнула вниз, в глубь двора.

– Нет, – ответил он, – слава богу.

– Это потому, что ты москвич, – тихо сказала она, – в смысле, не питерский. В Москве таких дворов нет. Дворов-колодцев. Мне кажется, что каждый из нас, каждый питерец хотя бы однажды… – Она повернулась к нему: – Ну ты понимаешь! Потому что тянет, особенно когда плохо.

Как он тогда за нее испугался! Но виду не подал, отшутился:

– Все, съезжаем, съезжаем! Завтра же, слышишь? В собственный дом с лужайкой. И никаких там колодцев! Слышишь, Ал?

Она с горькой усмешкой возразила:

– Ага, как же. Съедешь с тобой.

Надо сказать, Алка была дамой с амбициями, в то время как свиридовские амбиции давно канули в Лету. Алка мечтала сделать карьеру, получить PhD и двигать науку. Она ругалась, что он опустил руки, ни к чему не стремится, ничего не хочет исправить, живет одним днем, как бог послал. Она пыталась его расшевелить, вызвать в нем гнев или злость, заставить его очнуться. До крика спорила с ним, доказывала, теребила, трясла. Он обещал, точно зная, что ни на что не способен. По крайней мере сейчас.

Алка усиленно готовилась к поступлению, а для подработки преподавала русский любознательным американцам. Учеников, надо сказать, у нее было немного. Про себя он все понимал: женишок он тот еще – ни кола ни двора, а самое главное, без перспектив и амбиций. Он видел, как постепенно потухали, гасли ее глаза, как она теряла к нему интерес. А потерять ее он боялся до дрожи. Ну и собрался с духом.

Была на редкость метельная снежная зима, сугробы завалили низкие окна домов на первых этажах, выползать из квартиры совсем не хотелось, да и Алка, питерская девочка, всей душой ненавидела холод. Они жарко натапливали квартиру обогревателями. Было невыносимо душно, он порывался открыть окно, но лежавшая в постели плотно укутанная Алка тут же начинала возмущаться.

– Вот, – пошутил он однажды. – Вот именно поэтому я на тебе никогда не женюсь! У нас с тобой разный температурный режим. Я задыхаюсь, а тебе замечательно! Или ты ждешь, пока я окочурюсь?

Алка смотрела на него совершенно новым, незнакомым и непонятным взглядом – с сочувствием и, кажется, жалостью. Определенно, в ее взгляде читалось пренебрежение. Предчувствуя беду, Свиридов жалко и растерянно улыбался. «Надо сгладить, отшутиться», – мелькнуло у него. Но ничего в голову не приходило. Так и стоял чурбан чурбаном.

– Ну и правильно, Свиридов! – усмехнулась Алка. – И не женись! Какая из меня жена, право слово.

Ровно через семь месяцев, в жаркий и влажный июль, Алка исчезла. Он вышел совсем ненадолго, кажется, в булочную или в аптеку, всего-то пятнадцать минут от дома, а когда вернулся, ее уже не было, как и ее вещей. Первая мысль – когда неторопливая Алка успела собраться? Он понимал, что искать ее бесполезно. Как и то, что ушла она навсегда. И никакие уговоры и разговоры не помогут, одно унижение. Алка не тот человек, спонтанных решений не принимает.